Триумф Анжелики
Шрифт:
— Смотрите-ка, как пылко вы меня защищаете… Но, может быть, вы правы. Чем необычнее рождение, тем суровее судьба.
— У вас были трудные цели и не без причин…
— Может быть, вы скажете яснее?
— Я плохо вас знаю. Точнее, я совсем вас не знаю. О вас ходит молва как о миссионере, воине, победителе, завоевателе новых стран во имя Господне и на благо королевства. Одухотворенный священник, несущий спасение душам, это — вы? Или это — лишь один из образов, подходящий для данного момента? Не примкнули ли вы к иезуитам, чтоб встать на ваш собственный путь?
— Который привел бы меня куда?
— Туда, где вы оказались в настоящий
Он возразил.
— Нет, я не могу согласиться. Я не могу принять эту мысль, что столько ошибок и страхов, столько мерзостей составили мой путь, предопределенный Богом… Ваши рассуждения заражены ересью. Вы приближаетесь к Лютеру, который говорил: Греши, но греши сильно!..
— О! Не утомляйте меня, прошу вас! Я не в состоянии рассуждать о теологии. Догмы! Буква закона! Армии сражаются. Я просто хочу сказать, что нужно посмотреть другими глазами на вашу жизнь… под другим углом зрения… И хватит вам заниматься тем, что сказали Лютер, Кальвин и Святой Томас… Ибо никто не может определить, что есть грех, а что не есть грех.
Она говорила, не думая. Это был просто обмен словами, словно два сверкающих клинка скрещивались в ходе стычки.
Последние слова заставили его вздрогнуть, и она увидела, что в его глазах зажглись опасные огоньки, она не обратила на них внимания.
— Да! Да! Это так и есть, хоть вы и иезуит до мозга костей! И вам не удастся меня переубедить! Хватит разговаривать на такие мрачные темы.
Он лежал без движения какое-то время, закрыв глаза. Она спросила себя, не находится ли он снова в состоянии комы из-за ее противоречивых слов. Она пожалела, что была с ним слишком груба и недостаточно хорошо заботилась о его здоровье. Но когда она встала, чтобы дать ему отдохнуть, он взял ее руку, поднес к губам и прошептал:
— Будьте благословенны!
Далее наступил период спокойствия, не лишенного живости. Так под слоем золы тлеют угли, в любой момент готовые разгореться ярким пламенем.
Все было покрыто слоем снега.
И Анжелика потеряла счет времени, худо-бедно различая ночи, когда ей приходилось вставать и поддерживать огонь, и дневные хлопоты, которые она выполняла медленно. Приготовить еду, вымыть и причесать детей, сменить повязки раненому, накормить. День, почти такой же темный, как ночь, был короток. И она с удовольствием скользила под покрывала. Позже ей надо будет встать, чтобы еще раз накормить всех, затем она проходила за свою занавеску, чтобы прибраться и сделать прическу. Но сидя, она быстро уставала. Она снова ложилась в теплую кровать и погружалась в забытье.
Эта зима сделал их похожими на путников, оказавшихся на одном плоту, которые плывут по реке ночи и зимы в сторону весны.
Она проращивала зернышки риса и давала их детям, чтобы избежать цинги. Она давала их также и священнику, но он отказывался:
— Это для детей. Я — лишний рот. Почему вы спасли меня?.. Почему вы не съели меня?..
Все изменилось.
Часто она просыпалась по ночам и с удивлением замечала, что не испытывает прежней тревоги. Тогда она прижимала к себе детей и наслаждалась спокойствием.
Отблески тлеющих углей наполняли комнату розоватым свечением. Присутствие мужчины перестало волновать ее, потому что она больше не ощущала в нем врага и знала, что он не умрет. Ее мучило раньше сознание того, что ко всем ее бедам прибавились ее страдания. Теперь она расценила бы кончину священника, как начало их гибели. Она поняла, что не хочет его смерти, потому что дорожит им. В молчании ночи она прислушивалась к его стонам: «Пить… Пить… Пусть она замолчит!..» И она успокаивала его тихими спокойными словами, с чувством сопричастности, которое объединяет слепых или потерпевших кораблекрушение, выживших и оставшихся на поверхности моря.
— Вы спите?
— Нет.
— Вам больно?
— Нет.
Однажды он ответил:
— Я не знаю… Давным-давно я забыл, что такое жизнь без страданий.
И он начал рассуждать менторским тоном, словно был на кафедре собора, о принципах, представленных в книге «Практика инквизиции», в одном из знаменитых произведений инквизиции, написанным Бернарелем, Великим Инквизитором Тулузы, в начале двенадцатого века. Он процитировал «слушание страдающего» — как метод пытки, использовавшийся широко. Там тоже, говорил он, словно обращаясь к ней, кровь не должна течь, чтобы приговоренный не умер сразу. Вот почему все инквизитора опираются на три основных вида истязания: колесо, дыбу и воду. А потом приходит очередь огня.
Вначале, думая, что он бредит, она позволила ему рассуждать, но затем прервала:
— Ну, хватит. Сейчас ночь, нам приснится кошмар от ваших рассказов. Давайте спать.
— Сейчас не ночь, а день.
Удивительно, но он различал время суток, мог определить, светит ли солнце, идет ли снег.
Это помогло Анжелике упорядочить их жизнь, разделить ее на дни и ночи, и даже на месяцы. День был предназначен для дел, и она могла успешнее сопротивляться сонливости, зная, что за окном — не вечерние сумерки, а дневной тусклый свет. Так дни сменялись ночами, недели составляли месяцы, а зима была в самом разгаре. Это был страшный период, мрачный и опасный, таинственный, как лабиринт, как подземелье. Настали дни, похожие на ночи, и они много спали. Анжелика интуитивно чувствовала, что ее поддерживают непонятные силы, которые помогают им выжить и спастись, и по отношению к которым она испытывала огромную благодарность.
«Хоть бы мы были счастливы!..» — говорила она себе.
Эти слова она вспомнит, когда будет думать об этих временах. Все имело свой смысл: жесты, молчание, слова и даже сон. Рассказы, признания, мнения, исповеди, споры, узнавание — все было наполнено новым значением.
«Я не хотела бы все это забыть», — говорила Анжелика, сомневаясь в своей ослабевшей памяти.
Она представляла себе, как будет сидеть солнечным утром у открытого окна с пером в руке и писать «Хроники плота одиночества», где два замогильных голоса, задушенных ночью и зимой, разговаривали под шум детской возни или потрескивание дров в очаге. Здесь прошлое переплеталось с будущим, судьбы, потрясения — все слилось, и она спрашивала себя: «А я? Кто я такая?» Однажды Рут и Номи ответили ей на этот вопрос:
— Однажды тебе об этом скажут.
Для иезуита разворачивание этой хроники означало возвращение к здоровью, физическому и духовному. Время, проведенное в плену, оказало на его мозг такое же действие, какое могли бы оказать удары дубинкой по затылку. Он иногда, словно не думая, рассказывал о своих злоключениях, а иногда делился опытом, приобретенным у индейцев. Например, это касалось приготовления разного рода пищи.
— Ух, как колотила меня тетя Ненибуш, но кулинаркой она была отменной. Она знала по меньшей мере десять рецептов приготовления индейского хлеба.