Триумф Венеры. Знак семи звезд
Шрифт:
— Это не я, — заныл Стрекалов, — я не ударял…
По его словам, почтальон принес письмо третьего дня, и с тех пор оно лежало у горничной. Лишь час назад, вернувшись из Царского Села, Стрекалов прочитал это письмо и немедленно помчался в Миллионную — для того якобы, чтобы вызвать князя на дуэль, а заодно проверить, нет ли тут Кати.
«Значит, Катя, — отметил Иван Дмитриевич. — Екатерина…»
Иван Дмитриевич оглядел рогоносца: на разъяренного быка не похож. Какой из него дуэлянт! Навряд ли. Представил себя на его месте. Как бы поступил? Ну, первым делом жену прогнать, это ясно. Потом поручиковой методой можно воспользоваться: за нос его, подлеца, за нос! Принародно! И князя со службы долой. Негоже дипломату с мятым носом ходить.
Но и на такой поступок Стрекалов едва ли способен. Зачем он пришел? И вдруг осенило…
— Сколько вы хотели взять с князя отступного? — спросил Иван Дмитриевич.
— Я?
— Чтобы не поднимать скандала… Тысяч десять?
— Бог с вами! — ужаснулся Стрекалов.
Казалось, он с гневом отрицает не саму эту мысль, а лишь сумму запроса.
Распахнулась дверь — Певцов, добыв у камердинера ключ от кабинета, снаружи отомкнул замок, шагнул к Ивану Дмитриевичу:
— Такого, милостивый государь, я не потерплю!
Не отвечая, Иван Дмитриевич грозно смотрел на Стрекалова, держа письмо за уголок двумя пальцами, как мертвую птицу за крыло.
— И вы поверили этому пасквилю? Этой клевете?
Он с презрением отшвырнул письмо в сторону, заметив, однако, место, куда упал листок.
— Ваша супруга ни в чем не виновна. Бегите домой и становитесь перед ней на колени. На коленях умоляйте простить вас за то, что оскорбили ее подозрением!
— Я не оскорблял. Ее дома не было…
— А дама в спальне у князя? — вмешался Певцов. — Такая крепкая брюнетка. Это не она?
— Катя! Она здесь? — воскликнул Стрекалов, порываясь выбежать из кабинета вслед за Певцовым.
Тот бросился в вестибюль, ибо у подъезда уже грохотали колеса и копыта.
— Катерина! — робко позвал Стрекалов.
Иван Дмитриевич удержал его за рукав.
— Ее здесь нет и не было! Ротмистр смеется над вами. Идите в кухню, а когда их сиятельство пройдет сюда, тихонько отправитесь домой. Живо!
Получив для пущей скорости тычок в спину, Стрекалов послушно дунул по коридору.
Иван Дмитриевич успел проверить, плотно ли закрыта дверь спальни, когда в гостиную вошел Шувалов, с ним — Певцов, объяснявший, что преступника доставят с минуты на минуту, а чуть позади — адъютант шефа жандармов.
— Поздравляю, поздравляю, — перебивая Певцова, говорил Шувалов. — Завтра к моему последнему, слава Богу, докладу я приложу представление на ваше производство. Будете подполковником. Сколько вам лет?
— Тридцать четыре, ваше сиятельство.
— А что, — ротмистр? Неплохо стать подполковником в тридцать четыре года? Думаю, Хотек со своей стороны исхлопочет вам австрийский орден.
— Я не приму награду от человека, оскорбившего наш корпус.
— Рад слышать. Тогда мы отдадим этот крестишко господину Путилину… Вы-то небось примете?
— Приму, — пожал плечами Иван Дмитриевич. — Если дадут.
— А теперь рассказывайте по порядку, — велел Шувалов.
— Видите ли, — залопотал Певцов, — произошли некоторые изменения. Нам необходимо поговорить наедине. Пройдемте в кабинет, ваше сиятельство…
Когда через пять минут они возвратились, от философско-игривого настроения шефа жандармов не осталось и следа. Ивану Дмитриевичу он сказал одно:
— Сенной рынок!
А в гостиную уже входил Хотек. Лысый, длиннолицый, сухопарый — нечто среднее между палубным шезлонгом и гигантским кузнечиком, он кивнул Шувалову, а прочих оглядел с выражением гадливого всезнания на припудренном старческом лице. Казалось, о каждом ему известна какая-то грязная тайна. Великая держава, раскинувшаяся от Альп и до Карпат, имеющая, как и Россия, двуглавого орла в гербе — символ власти над Востоком и Западом, родина вальсов и национального вопроса, по любому поводу обнажающая свой ржавый меч с воинственным легкомыслием престарелых империй, эта держава в лице графа Хотека вошла и села на диван, обдав Ивана Дмитриевича таким холодом, что он счел за лучшее отойти подальше.
— Должен заявить следующее, — проговорил Хотек с той высокомерной вельможной медлительностью, которая всегда раздражала Ивана Дмитриевича в публичных выступлениях начальствующих лиц. Эта медлительность призвана была показать, что внимания и уважения заслуживает не только смысл произносимых слов, но и сам факт их произнесения — событие исключительное по своей важности. — Разумеется, граф, я вам доверяю, — после паузы продолжал Хотек. — Но доверие посла имеет границей честь его монарха. Эту границу я не переступлю ни на дюйм. Мне нужно самому услышать признание из уст убийцы.
— И услышите, — заверил Шувалов.
От конского топота заныло треснутое стекло в окне, заржали осаживаемые у крыльца лошади: это Рукавишников привез Боева. Держа у плеча обнаженную шашку, он ввел арестанта в гостиную. Стало тихо. Боев по-восточному приложил к груди обе руки и молча приветствовал собравшихся по всем правилам этикета, принятого, как подумал Иван Дмитриевич, где-нибудь на бухарском базаре.
Певцов приосанился, с восхищением взирая на творение рук своих. Налюбовавшись, он схватил один из стульев, поставил в стороне:
— Прошу!
Ни на кого не глядя, величественно и равнодушно, как приготовленное к закланию жертвенное животное, опоенное зельем, чтобы не брыкалось, не портило праздник, Боев пересек гостиную и сел на стул. Рукавишников, не опуская шашки, встал у него за спиной.
Уже сидя на своем стуле, Боев припомнил наконец то приветствие, которое следовало произнести при входе, и тихо сказал:
— Салям алейкум.
Никто ему не ответил.
Хотек бесстрастно внимал Певцову, тот соловьем разливался, рассказывая, кто таков убийца и для чего совершил преступление агент султана, зарезавший болгарского студента, и прочая. Слушая эту дичь, Иван Дмитриевич успокаивал себя мыслью, что Боев нужен как временное средство. Потом его отпустят и, может быть, наградят за службу.