Триумф Венеры. Знак семи звезд
Шрифт:
— Такова, батюшка, и Россия, — сказал Шитковский. — Из зверя — червь, из червя — опять зверь.
— Теперь мне понятно, почему вас Иван Дмитриевич не любит, — ответил Гайпель.
Из туманной мглы вновь протяжно разнеслось над гаванью:
— Э-эй, на башне-е!
Безысходное отчаяние звучало в этом голосе. Казалось, человек с рупором в последней надежде вопиет к ангелу на шпиле Петропавловской крепости.
Они прошлись по берегу, наконец Гайпель, поглядев на часы, сказал:
— Идемте обратно, скоро полночь.
Окошко по-прежнему светилось, Петров сидел на том же месте, но уже уткнувшись мордой в стол, на котором стояла ополовиненная бутылка вина. Больше в комнате никого не было.
— Дождались, — рассердился Гайпель. — Пьян ваш Петров.
Поднялись на крыльцо, двинулись по коридору. Шитковский говорил, что такие, как Петров, пять минут поспят и уже трезвехоньки, все соображают, все помнят, а не помнят если то, что от них требуется, так быстро вспоминают, как только бутылку отберешь.
Чтобы произвести должное впечатление своим внешним видом, Гайпель вертикально положил к носу ребро ладони, затем так же отвесно передвинул ее выше, к околышку, проверяя, по центру ли сидит кокарда на фуражке.
— Господин Петров, просыпайтесь, — входя, сказал он. — Мы из полиции!
Ответа не последовало.
— Эй, на башне! — позвал Шитковский.
Молчание.
Он потряс Петрова за плечо, в сердцах лягнул под ним ножку стула, и тот вдруг сковырнулся на пол, тяжело стукнувшись затылком и по-неживому вывернув шею.
С невнятным мычанием отлепившись от косяка, Иван Дмитриевич без дальнейших неприятностей миновал коридор, юркнул в кухню и устремился к спасительному провалу черного хода. И добежал бы, да подвела плебейская привычка на дармовщину кусочничать в тех домах, где вел расследование. Отрыгнулась ему эта лапша. Не жрал бы, так все могло и обойтись, не то что не догнали, а и не узнали бы. Но несколько лапшинок осталось на полу, сапоги поехали на них, Иван Дмитриевич с разбегу врезался в стену, упал и был накрыт рухнувшим сверху медным тазом.
В следующее мгновение кто-то сидел на нем верхом, чьи-то ледяные пальцы оплели горло.
— Аа-а-а!
Он заорал, извиваясь, изворачиваясь всем телом, но при этом с какой-то сумасшедшей радостью понимая, что человек, оседлавший его, для покойника чересчур тяжел. И дыхание громкое, жаркое, не как у мертвеца.
Но радость сменилась ужасом отнюдь не мистическим. Неизвестно еще, кто страшнее, живой или мертвый. Напрасно Иван Дмитриевич пытался сбросить своего седока, тот сидел на нем прочно, как банщик в тифлисской мыльне. Крикнуть и то не удавалось: железная рука предусмотрительно и жестко прижимала его к полу, сминая губы, корябая нос.
Из последних сил Иван Дмитриевич попробовал трепыхнуться, но сидевший на спине человек подпрыгнул и с размаху снова сел, едва не переломив поясницу, затем схватил его за волосы, оттянул голову назад, намереваясь не то свернуть шею, не то шмякнуть мордой об пол. В горле захрустело. В этот момент послышались торопливые шаги, дрожащий свет озарил кухню. Загремел отброшенный в сторону таз. Тяжесть на спине исчезла. Иван Дмитриевич немного полежал вниз лицом, приходя в себя, наконец перевернулся. Над ним стоял Евлампий, рядом — Шарлотта Генриховна со свечой в руке. Лицо ее выражало не испуг, а что-то вроде печальной брезгливости.
— Вы-ы? — негромко проговорила она с такой интонацией, словно единственным чувством, испытанным ею при виде Ивана Дмитриевича, который среди ночи забрался к ней в квартиру, было разочарование в его порядочности.
— А вы думали… кто?
Она не ответила.
— Ай да полиция! — осклабился Евлампий.
Ивану Дмитриевичу было что ему напомнить — испачканный кровью конец веревки хранился в кармане. Но он смолчал и сразу обратился к Шарлотте Генриховне:
— Вы позволите мне встать?
— Полицейских бы сюда с приставом, — сказал Евлампий, — То-то полюбуются на своего начальничка!
— Не нужно. Вставайте, господин Путилин, я жду ваших объяснений. Надеюсь, вы ее станете уверять нас, будто в темноте ошиблись дверью.
Он поднялся, попробовал, сгибается ли хрустнувшая под Евлампием поясница.
— Шарлотта Генриховна, давайте отложим наш разговор. Поверьте, я был вынужден так поступить. Меня вынудили обстоятельства, касающиеся смерти вашего мужа.
— Какие именно?
— Я не вправе их называть. Поверьте!
— Что ж, в таком случае действительно придется звать полицию. Заодно соседей пригласим. И еще… Евлампий, сбегай-ка за супругой господина Путилина.
— Нет, — быстро сказал Иван Дмитриевич.
— Отчего же? Я думаю, она будет приятно удивлена, когда увидит вас и узнает, как вы здесь очутились.
— Прошу вас, не надо.
— Тогда извольте отвечать. Что вы искали в моем доме? Какие улики? Или вы подозреваете, что это я убила Якова?
— Пусть ваш лакей оставит нас вдвоем.
— Ступай, Евлампий.
Иван Дмитриевич выпроводил его из кухни, плотно прикрыл за ним дверь и вернулся к Шарлотте Генриховне.
— Предупреждаю, — сказала она, — если вы вздумаете скрыться через черный вход, я стану кричать… Ну?
— Есть детская сказочка, Шарлотта Генриховна, мой Ванечка ее очень любит. В одном черном-пречерном городе была черная-пречерная улица. Ну и так далее: черный дом, черная комната, в комнате — гроб. И в этом черном-пречерном гробу…