Троцкий. Книга 1
Шрифт:
Чудовищная беспредельная демагогия делала свое дело: люди все больше верили в фантастические вымыслы о деяниях «террориста», «шпиона», «убийцы» Троцкого. Сам изгнанник, листая в далеком Койоакане вырезки из подобных материалов, поражался глубине падения общества, партии, людей за какое-то десятилетие. У Троцкого больно сжималось сердце от мысли, что можно сделать с миллионами людей, если они способны верить в самую чудовищную ложь – Универсальное Зло, с которого начинается любое падение или преступление. Приходится только поражаться, сколь сильным у Троцкого оказалось самообладание и воля
Естественно, что в этой неравной борьбе Троцкий допускал грубые ошибки: негативно отзывался о роли Народного фронта в Испании, рядом своих шагов осложнил и без того сложное положение защитников испанской революции, однозначно отвергая деятельность тех компартий, которые не «вписывались» в его схему… Троцкий, давая многочисленные интервью, не всегда выбирал подходящие выражения, в результате чего доставалось не только Сталину и его бонзам, но и народу, Советскому государству в целом. Троцкий как бы забыл, что он прямо причастен к созданию того государства, которое так яростно теперь атаковал. Это не осталось незамеченным.
В начале 1938 года его недавние сторонники Истмен, Серж и Суварин публично поставили вопрос об ответственности Троцкого за жестокое подавление кронштадтского мятежа в 1921 году. В. Серж прямо и резонно заявлял: разве этот террор, использование силы против инакомыслия не означали поворота к репрессивной политике в Советской республике еще при Ленине и Троцком? Разве Троцкий не возглавлял подавление мятежа? Чем он лучше Сталина?
Троцкий действительно никогда подробно не описывал кронштадтского мятежа. Думаю, спустя годы всем, принимавшим решение о его жестоком подавлении, было не слишком приятно вспоминать об этом. Но критика его бывших сторонников была прямой, ясной, в основе своей справедливой. Нужно было отвечать.
В статье «Еще об усмирении Кронштадта» Троцкий в присущем ему духе ответил критикам: «Суварин, который из вялого марксиста стал восторженным сикофантом [29] , утверждает в своей книге о Сталине, что я в автобиографии сознательно умалчиваю о кронштадтском восстании: есть подвиги, иронизирует он, которыми не гордятся… Дело в том, что я лично не принимал ни малейшего участия ни в усмирении кронштадтского восстания, ни в репрессиях после усмирения… Что касается репрессий, то ими, насколько помню, руководил непосредственно Дзержинский, который вообще не терпел вмешательства в свои функции (и правильно делал)… Но я готов признать, что гражданская война не есть школа гуманности… Кому угодно, пусть отвергает на этом основании (в статейках) революцию вообще. Я ее не отвергаю. В этом смысле я несу за усмирение кронштадтского мятежа ответственность полностью и целиком»{183}.
Троцкий непримирим к тем, кто его оставил. Об этом, например, говорит характеристика, данная им Борису Суварину: «Экспацифист, экскоммунист, экстроцкист, эксдемократокоммунист, эксмарксист… почти эксСуварин, с тем большей наглостью атакует пролетарскую революцию… Он обладает острым пером. Когда-то он думал, что этого хватит ему на всю жизнь. Затем он должен был выяснить, что еще нужно уметь мыслить… В его книге о Сталине, несмотря на изобилие интересных цитат и фактов, он выдал сам себе аттестат на интеллектуальную нищету…»{184}
Жизнь
Думаю, люди, пославшие статью на самый «верх», понимали, что в ней Троцкий излагал взгляды, которые полностью разделяло тогдашнее руководство СССР. Листая страницы пожелтевшей от времени бумаги архива НКВД, ловлю себя на мысли, что под статьей могла бы стоять подпись Сталина, так как идеи, излагавшиеся в статье, были типично большевистскими. Впрочем, судите сами:
«…Кронштадтское восстание является не иным, как вооруженной реакцией мелкой буржуазии против трудностей социалистической революции и суровости пролетарской диктатуры…»
«…Они (участники кронштадтского мятежа. – Д.В. ) хотят такой революции, которая не вела бы к диктатуре, и такой диктатуры, которая обходилась бы без принуждения»{186}.
Приведенные фрагменты написаны сталинским, а точнее, характерным большевистским языком. И Троцкий, и Сталин были личными антиподами, но оба остались типичными большевиками, помешанными на насилии, диктатуре и принуждении. Подобная заданность дала основание Бердяеву заявить: «Этим жутки они»{187}.
Оказавшись за океаном, Троцкому пришлось отбиваться от сталинской клеветы, критики отколовшихся сторонников, нападок коммунистических и рабочих организаций Мексики, которые по-прежнему требовали высылки Троцкого из страны. Находясь в гуще событий, в кипящем море страстей, изгнанник тем не менее чувствовал себя как бы за околицей революции, на периферии главных мировых событий. В нем нарастало чувство внутреннего одиночества, которое порой чрезвычайно угнетало сознание. Троцкий не сдавался, пытался сохранить лицо революционера, напоминал мировому сообществу о себе: он еще жив, он надеется, он еще не сказал последнего слова… Только Наталья Ивановна понимала всю глубину его духовной депрессии, которую он искусно скрывал.
Почти два года, которые Троцкий и его жена прожили у Диего Риверы, казались в смысле быта и условий просто идиллическими. Но неожиданно наступил разрыв. «Яблоком раздора» стал президент Мексики Карденас. Троцкий относился к нему с подчеркнутым уважением: ведь именно он смело приютил его у себя в стране. И вдруг Ривера обрушивается в печати на президента как на «пособника режима Москвы». Троцкий и Ривера пробовали объясниться, но разногласия углубились. Тогда Троцкий заявил, что не может больше пользоваться его гостеприимством.