Трое и сын
Шрифт:
— Мария! — шагнул к ней Александр Евгеньевич. Николай медленно поднялся со стула.
— Уходите! Перестаньте! — сдавленно крикнула она. — Не надо, не надо! Я не могу!..
Александр Евгеньевич нелепым, ребяческим жестом поднес руку ко рту и прищелкнул языком:
— В самом деле... Вот глупость-то! Дискуссию завели. Твоя правда, Мария, твоя правда! Пойдемте отсюда! — повернулся он к Николаю.
— Я сначала на Вовку взгляну, — возразил Николай, с жадностью поглядывая на обоих.
Но Мария выступила вперед и преградила ему дорогу к кроватке.
— Не пущу! Не хочу!.. Уходи! Слышишь, уходи и больше не смей приходить! Никогда.
У Николая хмуро сошлись
— Да. Пойдемте! Без разговоров.
Без разговоров, внезапно подчинившись этому приглашению, Николай пошел к двери. Мэрия угрюмо следила глазами за тем, как выходил Николай и следом за ним Александр Евгеньевич. Лицо у нее было усталое, постаревшее, некрасивое.
24.
А Вовка между тем рос. У Вовки взгляд переставал быть неясным, неосмысленным, водянистым. Он начинал поворачивать головку на привлекавшие его звуки, он вглядывался в яркие цвета, он широко раскрывал глазки на сверкающие предметы. И некоторые голоса положительно нравились ему: так, он удовлетворенно пускал слюни, когда слышал голос матери или когда Наталка щебетала над ним что-то по-своему.
Вовка становился человеком.
Уже кончалась осенняя, неопределенная пора и по утрам земля туго и гулко рокотала под ногами. Стояли обнаженные деревья, и ветер свистел в их негибких ветвях. Звенели колким и хрупким льдом лужи в канавах и в колеях дорог. Выпадали густые инеи. Вспархивал, кружился и лениво падал снег. Подходила зима. В комнатке у Марии было тепло: хозяева протапливали квартиру, загоняя, как выражалась слесарша, тепло на зиму. Мария, управившись с Вовкой, усаживалась за работу. Вороха бумаг грудились перед ней на столе, она пересматривала их, что-то подсчитывала, что-то отмечала. Какие-то ведомости и таблицы, в которых она первое время путалась и с трудом разбиралась, поглощали ее время почти до-отказа. Но ей нравилось это. Ей было приятно и радостно сознавать, что она зарабатывает сама себе на жизнь, что она этой работой содержит и себя и Вовку.
Александр Евгеньевич приходил к ней каждый вечер. Она ловила звук его шагов за перегородкой, она с радостным волнением прислушивалась к его голосу. Она ждала его и была счастлива, что он приходит. Но когда он в тот день нелепого и странного разговора с Николаем, вернувшись в ее комнату, сказал, что они должны теперь жить вместе, она решительно и непреклонно отказалась.
— Нет, — покачала она головой, — нет, этого не нужно.
— Почему? — настаивал он.
— Я чувствую, что этого не нужно, — упрямо твердила она, не умея объяснить своего нежелания сойтись с ним и жить на одной квартире.
Солодух присмотрелся к ней, на мгновенье помрачнел, но быстро оправился и не стал настаивать.
И жизнь пошла ровно. В этой жизни самой большой и неомрачимой радостью был Вовка. За окном блекли и погасали теплые краски, за окном простиралась холодная и неприглядная осень, медленно и жестоко переходящая в зиму. И солнце, давно уже переставшее греть, сеяло тусклые и холодные лучи. A в комнатке у Марии от Вовки, от его светлого созревания словно согревающее сияние трепетало. Вовкин непонятный лепет, его беспричинные улыбки, вот то, как он барахтался, освобожденный от одеяльца, и сучил ножками и тянул крошечные кулаки к влажному рту, — вот все это будило теплую усмешку, веселило, радовало.
— Человечина растет! — широко улыбаясь, говорил Александр Евгеньевич, следя за Вовкой.
— Советский полноправный и свободный гражданин! — усмехался Сорокосабель, слушая из-за своей перегородки Вовкин бесцеремонный и властный крик.
— Он гугулькает со мной, — утверждала серьезно Наталка, — со мной он, тетя, разговаривает. Все, все гаравит!
Мария впитывала в себя все, что исходило от Вовки, все, что касалось его, и широкая материнская гордость поднимала ее, делала сильной, уверенной, зрелой. Наполняя день свой работой — и вузовской, и той, которую она брала себе на дом, она ни на минуту не выпускала из своего внимания Вовку. Она отрывалась от стола с бумагами и бежала к его кроватке, когда он бодрствовал и тихо сопел, уставившись взглядом в потолок; она вслушивалась в его ровное дыхание, когда он тихо спал. Она нежно напевала над ним или вела тихие бесконечные, бестолковые беседы, когда он капризничал и заливался громким криком. Она была целиком, до-отказа переполнена им, этим растущим человеком, ее сыном, Вовкой.
Однажды Александр Евгеньевич полушутя, полусерьезно сказал ей:
— Я начинаю ревновать тебя к Вовке. Этот шпингалет совершенно вытесняет меня из твоего сердца.
— Я мать, — слегка сконфузившись, пояснила Мария. — Его я люблю, как мать. А тебя...
— Меня как супруга? — посмеиваясь глазами, нарочно употребил это неуклюжее слово Александр Евгеньевич. — По привычке?
— Нет, Саша! — зарделась Мария. — Не по привычке... Ты мне очень-очень родной. Ну, а Вовка... Ведь это моя кровь.
— Кровь, кровь! — недовольно повторил Александр Евгеньевич. — Какие ты слова тяжелые да старинные говоришь. Будто старуха. Вот я ведь тоже Вовку люблю. И. может, не меньше твоего. При чем тут кровь! Тут другое.
— Многое. Дружба, воспитание, общие интересы. Вот, что создает любовь.
— А что же другое?
Мария лукаво сверкнула глазами:
— Какие же у тебя с Вовкой общие интересы?
— Ах ты жиганка! — рассмеялся Александр Евгеньевич. — Ловишь меня! Лови! Но все-таки ты не права. Знаешь, в тебе есть еще мною от старинки. Каким путем это в тебя влезло, не знаю. Но есть. А потом ты как-то сторонишься настоящей жизни. Замкнулась ты в себя, в личное свое, в Вовку...
— У меня времени нехватает.
— Нет, погоди, поговорим по-серьезному. Я давно хотел тебе о многом сказать...
— О моих недостатках? — исподлобья взглянула на него Мария.
— Не о недостатках, а об ошибках. Исправлять их нужно. Давай, Маруся, исправлять их вместе! Давай я буду тебе вроде старшего товарища. Ты меня слушайся. Я плохому тебя не научу. Я тебя крепко люблю! Крепко.
— Учи, — наклонила голову Мария.— Я не отказываюсь. Я тоже... тебя... люблю...
25.
Александр Евгеньевич заговорил об ошибках Марии неспроста. При всей его привязанности к ней, при всей его любви к Марии, он не мог не подмечать за нею на каждом шагу мелкие черточки, незначительные поступки или мимолетные рассуждения, шедшие в разрез с его жизненными установками, с его пониманием и приятием мира. Ему были непонятны и чужды ее колебания по поводу совместной жизни с ним. Он не понимал почему она так близко принимает к сердцу присутствие где-то на стороне отца Вовки, Николая, почему она придает такое большое значение «голосу крови», вот тому, что Вовка не родной ему, Александру Евгеньевичу. Он не понимал всего этого, как не понимал и того, что Мария — молодая, свежая, едва вступившая в жизнь, не спаяна крепко и органически с окружающей ее действительностью, чуждается вузовской и всяческой общественности и замыкает себя в своих четырех стенах. Не понимал этого и протестовал против этого. И сам для себя решил, что этого больше не должно быть.