Трое и сын
Шрифт:
— Ерунда! Сказки прабабушек! Ребенок становится родным не потому, что я его родила, а потому, как я его воспитываю! Много ли у нас было кровно-родного с нашими родителями? Вспомни! Мне вот дороже отца те люди, которые меня человеком сделали. Вот так и с Вовкой твоим будет. Какой ему Николай отец, если он отмахнулся от него, если он от него ушел? Никакой. А Солодух может стать настоящим родным человеком для парнишки.
Упрямо наклонив голову, Мария возразила:
— Вовка может совсем обойтись без отца. Я его сама воспитаю. Сама, собственными силами.
— Не сумеешь. Тебя еще самую
— Вот, вот! — подняла голову Мария.
— Чего «вот»?
— Вот это самое: сейчас он, может быть, Вовку и любит, а пройдет время, вспомнит о том, что он ему чужой...
— Зачем же он это вспоминать будет? Вовсе это ему ни к чему. Он, наоборот, чем дальше, тем больше к парнишке привязываться станет.
— Не знаю... И что ты вяжешься ко мне с этим, Валентина? Откуда ты взяла, что я Александра Евгеньевича люблю? С какой это стати?
Валентина рассмеялась:
— Ну, теперь ты меня не проведешь! Я по всему вижу. У тебя это в глазах светится.
— Ничего подобного! — смущенно попыталась отпереться Мария, но подруга поглядывала на нее лукаво и недоверчиво.
— Не отпирайся! Все равно не скроешь. Скоро уж не я одна начну это замечать. А это будет смешно, если ты станешь мудрить, вертеться да очки всем втирать. Лучше прямо и открыто: люблю, мол, и никаких!
Валентина говорила, поучала, но Мария хранила молчание. Она снова замкнулась в себе, снова внутренно как-то затихла и притаилась. Подруга заметила это и остановилась. Гримаска досады тронула ее губы, взгляд стал слегка неприязненным.
— Не хочешь разговаривать? Как знаешь.
Мария встрепенулась.
— Ты обиделась? Не обижайся, Валя. Мне не сладко. Вот и все. Нехорошо мне, и твои слова меня мучают. Вот я плакать хочу... До слез мучась! Я запуталась! Совсем запуталась. То мне кажется, что люблю Александра Евгеньевича и что все может быть таким простым и легким, а то и сомневаюсь... боязнь на меня нападает, страх. И никак не могу до правды до настоящей дойти. И Вовка мне дорог, о Вовке я болею. Все у меня мешается. И как мне быть, не знаю.
У Марии на глазах поблескивали слезы. Она сдерживала их, но они рвались наружу. |
— Ты не томи себя, Мурка, сомнениями, не будь нерешительной! — участливо наклонилась над ней Валентина, снова наливаясь нежностью и жалостью к подруге. — Решено. И все!
— Не могу... Трудно мне...
15.
Ничего не было решено. Ничего не было определенного. Солодух должен был притти, и ему надо было дать прямой и ясный ответ. И ответ этот должен был прозвучать положительно. «Нет» — не принимал Александр Евгеньевич. «Нет» тяжко было вымолвить и Марии. Но и «да» не шло из сердца.
И в это-то время, когда Мария не могла найти ответа для самой себя, пришел снова Николай. Он появился запросто, как свой человек, как родной, как имеющий какие-то права. Он принес что-то для Вовки и, непринужденно поздоровавшись с Марией, прямо подошел к кроватке ребенка, который пускал слюни и мирно и благодушно гульгулькал.
— Бодрствуешь, шпанец! — наклонился он над ним. — Разговоры разговариваешь? Молодчага!
Мария смотрела на Николая широко раскрытыми глазами. Негодование душило ее и лишило языка. Нужно было бы встать и гневно крикнуть этому человеку, чтоб он уходил, чтоб он не смел ласкать ребенка, ее ребенка. Нужно было бы дать почувствовать ему, что он не смеет целовать Вовку. А вот сил для этого нехватало.
Николай что-то почувствовал, что-то сам понял.
— Маруся, — сказал он, отрываясь от Вовки, — ты брось дуться на меня. Честное слово, брось! Это глупо. Даже если ты и разлюбила меня, то это ведь не основание для того, чтобы я не мог приласкать своего сына...
— Он не твой!.. — наконец, крикнула Мария.
— Не мой? — нахмурился Николай. — Значит, действительно...
— Он только мой! Мой, и я тебе его не отдам!
— А, вот в чем дело! — облегченно усмехнулся Николай. — А я, было, думал... Ну, так вот, раз я его отец, то у меня все права на то, чтобы видеться с ним, следить за его ростом, за воспитанием. Вообще, не воображай, что ты в праве запретить мне участвовать в его воспитании. Парнишка такой ловкий! Он мне нравится. Знаешь, я даже уже теперь нахожу в нем какое-то сходство с собою. Вот тут, возле глаз что-то такое мое... Ты можешь относиться ко мне, как хочешь, но в мои отношения с Вовкой, пожалуйста, не мешайся. Будь благоразумной.
Мария дышала тяжело и собиралась сказать что-то резкое и гневное. Николай остановил ее жестом и вдруг внушительно и почти с угрозой добавил:
— Да, будь благоразумной. Ты забываешь, что при нужде можно призвать на помощь закон. И он будет на моей стороне.
— Закон?! — не понимая, но предчувствуя какую-то беду, переспросила Мария. — Какой закон?
— Советский закон. Который охраняет права отца. Не только материнские права. Если ты себе представляешь, что, заведя нового мужа, ты оставишь у себя моего ребенка и чужой человек станет возиться с ним, то жестоко ошибаешься. Я тебе это прямо говорю. И не думай! Я теперь от ребенка не отступлюсь. У меня уже с женой договорено. Не сможешь ты его по-настоящему, нормально воспитывать, так я сам этим займусь. Но я пока и не требую, чтобы ты мне отдала Вовку. Вовсе нет. Пускай он у тебя живет, а я стану приходить, когда мне захочется или когда это нужно будет. Поняла?
Очевидно, Мария не понимала. Она смотрела на Николая с испуганным изумлением. Широкий, сверкающий взгляд ее немного смутил Николая. Он попробовал ласково улыбнуться, но улыбка его не дошла до Марии. Мария сорвалась с места, кинулась к кроватке, заслонила ее собою и, раскинув руки, задыхаясь от гнева, от обиды, от муки, закричала:
— Не отдам! Не отдам! Не отдам!..
Николай перепугался.
— Что ты, что ты, Маруся? Успокойся! Ну, какая ты дикая! Успокойся, говорю!
За перегородкой прошелестели сдержанные голоса. Кто-то прислушивался там к тому, что происходило у Марии. Николай опасливо оглянулся на перегородку и понизил голос: