Трое из навигацкой школы
Шрифт:
Только к ночи они прибыли на постоялый двор, который Бергер наметил для ночлега. Саша сполз с лошади, осмотрелся. Черная, словно обугленная изба стояла на развилке двух дорог — одна вела на мост через заросшую камышом речку, другая, воровато шныряя меж невысоких, проросших щетинистой травой холмов, исчезала в глубоком овраге. Плотный, казавшийся липким туман затопил все окрестности.
— Приятное место… Вы уверены, что это трактир, а не притон? — впервые за день обратился Саша к Бергеру.
— А черт его знает, — с раздражением отозвался тот. — Хозяин — бывший
Против ожидания трактир встретил их приветливо. Изба была просторной, столешница сияла добела выскобленными досками, в углу мерцал не по-крестьянски богатый иконостас, украшенный гирляндами хмеля. Благообразный старик поклонился приезжим в пояс и молча принялся накрывать на стол.
— Это каторжник? — спросил Саша испуганным шепотом.
— Он, — с удовольствием согласился Бергер.
Хорошее расположение духа вернулось к нему. На постоялом дворе, как и в любом другом месте, где не было лиц старше его чином, он чувствовал себя хозяином, которому все дозволено. К столу подсел проезжий шляхтич и, застенчиво улыбаясь, стал жаловаться на плохую дорогу, на лошадей, на бессонницу.
Саша поспешно, не разбирая вкуса еды, проглотил содержимое тарелки, выпил кружку теплой, остро пахнувшей калганом браги и первым вышел из-за стола. Глаза у него слипались. Ему казалось, что как только донесет он себя до лавки, то сразу заснет. Но не тут-то было.
«Что он так орет? — думал Саша про Бергера. — Что он шляхтича спать не отпускает? Странное лицо у этого курляндца. Днем глаза были, как щелочки, все щурился, а теперь стали круглые, незрячие, словно вместо глаз повесили на переносье спелые сливы…»
Бергер рассказал старику и шляхтичу про какую-то белокурую Машку-красавицу, и Саша, решив, что это история несчастной любви, все силился понять, отчего их встречи происходили в конюшне.
В избе было почти совсем темно. Из экономии хозяин заменил свечу тонкими, воткнутыми в железные вилки, лучинами. Обгорелые угли падали в лохань с водой и слабо шипели, распространяя угарный запах. Старик хозяин сидел на лавке под образами и ждал, когда неугомонные постояльцы пойдут наконец почивать. Шляхтич, босой без парика и кафтана, дремал, опершись на руку.
— Слушай… Ты не вороти рожу-то! — талдычил в дымину пьяный Бергер и толкал шляхтича в бок: — Я — человек государственный. Выпили — надо поговорить… Машка моя и улыбаться умела. Не веришь? Приду, бывало, в стойло, а она губой мягкой эдак…
— Спать пора, — сказал вдруг шляхтич и встал, но Бергер поймал его за руку и прохрипел злобно:
— Нет уж, сиди! Сам, сукин сын, на бессонницу жалуешься, а сейчас вдруг спать? У меня бессонницы не бывает. Давай со стариком поговорим… Интересный, я тебе скажу, старик! Убийца. Старик, иди ближе! Да ты рожу-то не вороти! Ну-ка, старик, расскажи нам, за что ты на каторгу попал?
— Не надо, барин, — неожиданно испуганным и умоляющим голосом попросил хозяин. — Я уже все вам рассказал. Бергер довольный рассмеялся.
— А ты еще расскажи. Вот господин не слышал, а тоже любопытство имеет.
— Не имею, — выдавил из себя шляхтич и уронил голову в медный, залитый брагой поднос. — Отвяжись от него, сатана!
— Да ты послушай… — Голос Бергера прозвучал неожиданно проникновенно, и даже легкая грусть проскользнула в его интонации. — Он ведь человека ножом в спину пырнул. Нож по самую рукоятку… Понял? Ты бы смог человека зарезать? Нет? А вот он смог. И знаешь, из-за чего он на смертоубийство пошел? Из-за бабы! — Бергер опять повернулся к старику. — Ты головой-то не верти. Ты мне в глаза смотри! Мы тебя сейчас судить будем!
Саша вскочил с лавки и вне себя от ненависти прошипел в лицо Бергеру:
— Если вы не оставите старика в покое и не ляжете спать…
— Ты что, совсем ошалел? — перебил его Бергер. — Перепился, что ли? У нас суд идет…
— Прекратите этот спектакль, или я никуда не поеду, — продолжал Саша, тряся кулаками от злости. — Господин Лесток…
— Тише ты! — при одном упоминании этого имени Бергер ссутулился, тело его подобралось, а глаза словно сдвинулись к переносью: — Тихо! Спать так спать.
Встали они рано, солнце только взошло над холмами. Бергер был мрачен, но как всегда разговорчив.
— Ты только взгляни — кого подсунул мне этот старый плут, — вопил он, стараясь как можно скорее загладить неловкость, возникшую после ночной сцены. — Не сразу и разберешь, какой эта кобыла масти. Видно, была гнедой… Бабки распухшие, как у ревматика. Кр-р-асавица! — И, видя безучастность Белова к своему негодованию, спросил сочувственно: — Да ты в лошадях-то понимаешь толк?
Саша только хмыкнул в ответ и тронул поводья. Лошади, осторожно ступая, прошли по шаткому мосту, с усилием поднялись в гору и, не обращая внимания на ярые понукания всадников, ленивой трусцой направились к синевшему на горизонте лесу.
«Чего он передо мной лебезит? — думал Саша. — Боится, что Лестоку на него донесу? Пока еще нечего доносить… И о чем он мне вчера толковал? Про какие письма? Мол, мы французу паспорт, а он нам — письма. А ты — помогай… В чем помогать? Надо бы его сегодня разговорить…»
— Где вы так хорошо выучились говорить по-русски? — спросил Саша, чтобы начать как-то разговор.
— В России, — с готовностью отозвался Бергер. — Мой отец приехал из Курляндии при Петре I и стал главным конюхом царских конюшен.
— А? Так вот почему вы назначали свидания…
— Какие свидания?
— Вы сами рассказывали давеча про белокурую Марию.
— Помилуйте… Это лошадка моя! В амурных делах я пас. Саша вполне искренне посмеялся вместе с Бергером, а потом спросил, словно между прочим:
— А вы знакомы с тем господином, к которому мы сейчас направляемся?
— С французом, что ли? С де Брильи? Нет, не знаком. Ты познакомишь. Черт с ним, с французом. Не о нем сейчас речь. Мою Машку плут-конюх продал барышнику. Я ему, конечно, устроил обструкцию, всю рожу синяками разрисовал. После Машки у меня был Буян, англичанин. Великолепный экземпляр! Он бы эту дорогу за два дня покрыл!