Трое в лодке (не считая собаки)
Шрифт:
«Вернись, Эмили, и узнай, чего им надо», — говорит одна из девиц.
И Эмили возвращается и спрашивает, что случилось.
«В чем дело? — спрашивает она. — Что-нибудь произошло?»
«Нет, — отвечаете вы. — Все в порядке, но только идите вперед, не останавливайтесь!»
«А почему?»
«Когда вы останавливаетесь, мы не можем править. Вы должны следить за тем, чтобы лодка все время была в движении».
«Была в чем?»
«В движении. Лодка все время должна двигаться».
«Ладно, я им передам. А хорошо мы тянем?»
«О да, превосходно. Только, ради бога, не останавливайтесь».
«Оказывается, это вовсе не так трудно. А я-то думала, что будет тяжело».
«Ну, конечно, это совсем просто. Только нельзя делать остановок. Вот и все».
«Понятно. Дайте мне мою красную шаль. Она под подушкой».
Вы находите шаль и отдаете ее, а в это время возвращается другая барышня, которой, видите ли, тоже понадобилась шаль. На всякий случай, она берет шаль и для Мэри, но выясняется, что Мэри она вовсе не нужна, поэтому они приносят ее обратно и вместо нее берут гребень. Убив на все это минут двадцать, они наконец трогаются с места, но у следующего поворота видят корову — и вам приходится высаживаться из лодки и прогонять корову с дороги.
Одним словом, когда барышни тянут лодку, — соскучиться невозможно.
Джордж в конце концов распутал бечеву и без приключений довел нас до Пентон-Хука. Там мы стали обсуждать важный вопрос о ночевке. Мы решили, что проведем эту ночь в лодке. Мы могли располагаться на ночлег либо здесь, в Пентон-Хуке, либо уже где-нибудь за Стэйнзом. Однако рано думать о покое, когда еще светит солнце, и мы решили добраться до Раннимида, находящегося в трех с половиной милях вверх по реке: это тихий лесистый уголок, и там удобно причаливать.
Впрочем, потом мы очень раскаивались, что не остановились в Пентон-Хуке. Сделать три-четыре мили вверх по течению рано утром — сущая ерунда, но в конце трудового дня — это дело не из легких. На протяжении последних нескольких миль вы уже не интересуетесь пейзажем. Вы не болтаете и не смеетесь. Каждая полумиля тянется как две. Вам не верится, что вы находитесь именно там, где вы находитесь, и вы уверены, что карта врет. Когда вы протащились, как-вам-кажется, по крайней мере десять миль, а шлюза все нет как нет, вы начинаете всерьез бояться, что кто-то его стянул и удрал с ним.
Вспоминаю, как я однажды, катаюсь по реке, сел в лужу (конечно, в фигуральном смысле). Я совершал прогулку с одной девицей — моей кузиной с материнской стороны. Мы гребли вниз по течению к Горингу. Было уже довольно поздно, и мы торопились домой (она, во всяком случае, очень торопилась). Когда мы добрались до Бенсонского шлюза, было половина седьмого, уже смеркалось, и кузина начала беспокоиться. Она заявила, что ей во что бы то ни стало нужно вернуться домой к ужину. Я заметил, что тоже испытываю потребность поспеть домой к этому времени. У меня была с собой карта, и я развернул ее, чтобы прикинуть, много ли нам еще осталось. Выяснилось, что до следующего шлюза — Уоллингфордского — осталось ровно полторы мили, а оттуда до Клива — еще пять.
«Так, понятно, — сказал я. — Мы пройдем этот шлюз к семи часам, и тогда впереди останется всего один шлюз».
И я принялся усердно грести.
Мы проехали мост, и вскоре я спросил мою спутницу, виден ли уже шлюз. Она ответила, что нет, никакого шлюза не видно. И я произнес «гм» и продолжал грести. Прошло еще минут пять, и я попросил ее взглянуть еще разок.
«Нет, — сказала она, — я не вижу никаких признаков шлюза».
«А вы… вы поймете, что это шлюз, когда увидите его?» — спросил я нерешительно, боясь ее обидеть.
Она все-таки обиделась и сказала, чтобы я смотрел сам. Я бросил весла и, повернувшись, стал всматриваться вдаль. В сумерках река была видна почти на милю, но шлюз и не думал появляться.
«А мы не заблудились?» — спросила моя спутница.
Я не представлял себе, как бы это могло произойти, однако высказал предположение, что, может быть, мы каким-то образом попали в запруженное русло и нас несет прямо к водопаду.
Такая перспектива ничуть ее не утешила, и она принялась рыдать. Она говорила, что мы оба утонем и это бог покарал ее за то, что она поехала со мной кататься.
Мне такая кара показалась слишком жестокой, но кузина считала ее справедливой и уповала, что скоро всему настанет конец.
Я пытался ее успокоить и изобразить все совершеннейшим пустяком. Я сказал ей, что дело, по-видимому, в том, что я греб не так быстро, как мне казалось, но что теперь мы скоро доберемся до шлюза. Мы проплыли еще с милю.
Тут уж я сам начал беспокоиться. Я снова взглянул на карту. На ней черным по белому был обозначен Уоллингфордский шлюз в полутора милях ниже Бенсонского. Карта была хорошая, надежная; кроме того, я сам отлично помнил этот шлюз. Я дважды проходил его. Где же мы? Что с нами произошло? Я начал было думать, что все это сон, что я сплю в собственной постели и через минуту проснусь и узнаю, что уже одиннадцатый час.
Я спросил кузину, не кажется ли ей, что это сон, и она ответила, что только что собиралась задать мне тот же вопрос. И тогда мы решили, что, может быть, мы оба спим. Но если так, то кто же из нас действительно спит и видит сон, а кто только снится другому? Дело принимало интересный оборот.
Между тем я продолжал грести, а шлюз все не появлялся. Среди сгущающихся ночных теней река становилась угрюмой и загадочной, и все вокруг казалось таинственным и жутким. Мне стали приходить на ум всякие домовые, духи, блуждающие огоньки, русалки, которые ночью сидят на скалах и завлекают людей в водовороты, и всякая прочая чертовщина. Я стал сожалеть, что был недостаточно добродетелен, и раскаиваться в том, что знаю слишком мало молитв. И вдруг во время этих размышлений я услышал дивную мелодию «Он разоделся в пух и прах», которую прескверно играли на гармонике, и тут я понял, что мы спасены.
Обычно я не прихожу в восторг от звуков гармоники. Но, боже мой, какой пленительной показалась тогда нам обоим эта музыка; куда пленительнее, чем, скажем, пение Орфея или лютня Аполлона! В тогдашнем нашем состоянии какая-нибудь небесная мелодия могла бы только еще больше нас расстроить. Трогательные гармонические созвучия мы могли бы счесть зовом небес и утратили бы всякую надежду остаться в живых. Но в спотыкающемся мотивчике «Он разоделся в пух и прах», фальшиво наигрываемом на визгливой гармошке, было что-то удивительно теплое и человеческое.