Трое в лодке (не считая собаки)
Шрифт:
Знаменитых медменхэмских монахов называли обычно монахами «Ордена Геенны Огненной»; пресловутый Уилкс был членом этого, братства. Их девиз гласил: «Поступай как тебе вздумается!» — изречение, которое до сих пор красуется над полуразрушенными воротами аббатства. А раньше, за много лет до того, как эта компания отнюдь не благочестивых шутников основала свое так называемое «аббатство», тут стоял монастырь, отличавшийся более строгими нравами, и монахи, которые жили в нем, были совсем не похожи на бражников, занявших их место пятьсот лет спустя.
Монахи-цистерцианцы, аббатство которых стояло на этом
От Медменхэма до живописного Хэмблдонского шлюза Темза полна тихой прелести, но за Гринлендсом и до самого Хенли она уныла и неинтересна. В скучном Гринлендсе обычно проводит лето владелец киоска, где я покупаю газеты, — спокойный, скромный пожилой джентльмен, искусный гребец, которого нередко можно встретить в этих местах катающимся в лодке или сердечно беседующим с каким-нибудь-престарелым сторожем при шлюзе.
В понедельник утром, в Марло, мы встали довольно рано и отправились выкупаться до завтрака. На обратном пути Монморанси вел себя как форменный осел. Единственный предмет, по поводу которого мы с Монморанси коренным образом расходимся во взглядах, — это кошки. Я обожаю кошек — Монморанси терпеть их не может.
Стоит мне повстречать кошку, как я сажусь на корточки и начинаю почесывать ей шейку, приговаривая: «Бедная киска». А кошка, в свою очередь, выгибает спину, ставит хвост трубой (причем он становится твердым, как железо) и трется носом о мои брюки, и кругом царит мир и благоволение. Стоит Монморанси встретиться с кошкой, как об этом тотчас узнает вся улица и уж тут пускается в ход такое количество бранных выражений, какого обыкновенному порядочному человеку при разумной экономии хватило бы на всю жизнь!
Я не осуждаю собак (как правило, я довольствуюсь несколькими пинками или запускаю в них камнем), так как считаю, что этот порок заложен в самой собачьей природе. Фокстерьеры подвержены первородному греху раза в четыре больше, чем прочие собаки, и от нас, христиан, требуется много лет терпеливых стараний, чтобы добиться сколько-нибудь заметных улучшений в сварливом характере фокстерьера.
Вспоминаю один случай в вестибюле хэймаркетского универсального магазина, где множество собак поджидало своих хозяев, ушедших за покупками. Там были мастиф, два колли и сенбернар, несколько ищеек и ньюфаундлендов, гончая, французский пудель (совершенно облезлый, но с кудлатой головой), бульдог, несколько болонок величиной с крысу и две дворняжки из Йоркшира.
Они сидели терпеливо, благонравно и задумчиво. Мир и благопристойность царили в вестибюле, создавая
Но вот вошла прелестнейшая молодая леди, ведя на цепочке кроткого с виду фокстерьерчика; она оставила его между бульдогом и пуделем. Песик уселся и с минуту осматривался. Затем он уставился в потолок и задумался, — судя по его глазам, о своей мамаше. Затем он зевнул. Затем он оглядел других собак, молчаливых, важных и полных достоинства.
Он посмотрел на бульдога, безмятежно спавшего справа. Он посмотрел на пуделя, чинно и надменно сидевшего слева. Затем, без всяких прелиминарии, без намека на какой-нибудь повод, он цапнул пуделя за ближайшую переднюю лапу, и отчаянный визг огласил спокойно дремавший вестибюль.
Найдя результат первого эксперимента вполне удовлетворительным, фоксик решил пойти еще дальше и задать жару остальным. Он перескочил через пуделя и бешено атаковал колли, который проснулся, разозлился и немедленно вступил в шумную перебранку с пуделем. Тогда фоксик вернулся на свое место, схватил бульдога за ухо и попытался начисто оторвать его, а бульдог, животное на редкость беспристрастное, обрушился на всех, до кого только мог добраться, — он не пощадил и швейцара, предоставив тем самым симпатичному фокстерьерчику полную возможность беспрепятственно насладиться поединком со столь же воинственно настроенной дворняжкой.
Людям, которые хоть сколько-нибудь разбираются в собачьем характере, нет нужды объяснять, что к этому времени все остальные собаки открыли военные действия с таким жаром, будто их жизни и домашним очагам грозила смертельная опасность. Большие собаки дрались между собой; маленькие собачки тоже дрались друг с другом, а в свободные минуты кусали больших собак за лапы.
Шум стоял ужасный, и вестибюль превратился в кромешный ад. Вокруг здания собралась толпа, и все спрашивали, не происходит ли тут собрание налогоплательщиков, а если нет, то кого убивают и за что? Чтобы растащить собак, были пущены в ход палки и веревки, а кто-то даже послал за полицией.
В самый разгар свалки вернулась прелестная молодая леди и схватила на руки своего прелестного песика (он вывел дворнягу из строя по крайней мере на месяц, и вид у него был теперь кроткий, как у новорожденного ягненка); она целовала его и спрашивала, жив ли он и что сделали с ним эти страшные, огромные, грубые псы, а он уютно устроился у нее на груди, и взгляд его, казалось, говорил: «Ах, какое счастье, что ты пришла и избавила меня от этого позорного зрелища!»
А леди сказала, что это возмутительно — оставлять в вестибюле магазина подобных чудовищ вместе с собаками порядочных людей — и что она кое на кого подаст в суд.
Таков характер фокстерьеров; поэтому я не осуждаю Монморанси за его привычку ссориться с кошками. Впрочем, в это утро он и сам пожалел, что дал волю своим страстям.
Мы, как я уже говорил, возвращались после купания, и на полпути, когда мы шли по Хай-стрит, какая-то кошка выскочила из ворот и собралась перебежать нам дорогу. Монморанси издал радостный вопль — вопль, какой издает старый вояка, когда ему в руки попадается враг; вопль, какой издал, вероятно, Кромвель, когда шотландцы начали спускаться с холма, — и помчался за добычей.