Троица
Шрифт:
Июня 16-го дня
Позволили мне наконец-то денник писать, и из больницы на свет Божий выходить, вернули бумагу, и перья, и чернила.
Теперь только солнышко стало припекать, а весна, сказывают, была дюже холодная. Хлеб, сказывают, теперь не уродится. Конечно прогневался Господь на нас: мало литвы, теперь еще и голода ждем.
А в больнице у нас, осмелюсь сказать, великая теснота и смрад от множества хворого народу. Воровские казаки и литва по селам и городам лютуют, христианам носы и уши режут, на угольях людей поджаривают, и еще такое творят, что и написать нельзя. И все эти калеки злосчастные к нам в Троицу приползают и молят о помощи.
А Настёнка меня лечила по новому лечебнику: есть у нее такая книга премудрая. Инокини в Девичьем монастыре ту книгу составили сами: что с иноземных писаний перевели, что из наших старинных книг взяли, а что и от своего ума добавили. У нас в России теперича лекарское искусство премного изощрилось, почище чем у немцев. И я от Настёнкиного попечения многих скорбей натерпелся. Ведь когда старец Серапион у меня из боку пулю вынул, допрежь того меня водкой опоив, то сделался на боку у меня горячий чирей, весьма ужасный и большой и сильную боль рождающий. А потом уж началось лихорадное биение и огонь во всем теле воспылал, и тогда я в беспамятсво впал. Никто же не верил, что я жив останусь. Но Настёнка меня отнюдь не покидала, а читала свой лечебник, и всё прочитанное немедля на мне испытывала. И прикладывала к чирью пластыри из хлеба, на вишневом соку печеного, и из муки овсяной, и разную мерзость, о которой не хочу и говорить. И давала пить вино с петушиными мозгами, и какие-то камни толченые, и прочая. И не осталось, думаю, ни единой врачебной пригоды, коей бы она меня не попользовала. Как же мне было не выздороветь!
Сказывают, однако, что всё сие травное и животное и каменное лекарство лишь тогда на пользу бывает, когда подается вкупе с укрепительными заговорами и с ведовским искусством. Лучшее же и скорейшее исцеление бывает от приложения к святым мощам. И Настёнка любезная, движимая добрым ко мне побуждением, шептала и заговоры надлежащие, и даже на праздник Вознесения заставила служек больничных меня ко гробу святого Сергия приволочь; я же был в нецывенье и отнюдь ничего не разумел.
Теперь хочу я должным порядком рассказать о московском разорении, и как я был ранен, и про великие сражения, и о гибели царствующего града Москвы, чему я был самовидец. Только нынче я устал и поздно уже.
Июня 19-го дня
Тому назад ровно три месяца, в Великий вторник, марта в 19-й день, началось это ужасное и злоубийственное несчастие, когда за три дня и две ночи не стало великого города Москвы, ибо Божьими судьбами постигла ее, по грехам нашим, участь Содома и Гоморры.
Утром ходил я по Никольской улице, было тогда еще в городе тихо. А у Никольских ворот извозчики стояли кучно с длинными санями, так что трудно было меж ними пробраться.
— Чего, мужики, вы тут встали? — спросил я их вежливо. — Али возить некого?
— А нам, малец, тут больно хорошо постоять-то. Гляди вон, какие в небе облака чудные. Вот мы и гадаем, чей это там образ — то ли медведя, то ли волка.
А сами посмеиваются да на ворота поглядывают. А за воротами, за Неглиной речкой, поляки пушек приволокли несколько десятков, со стен Бела города снятых. И сами возле пушек суетятся. Вот увидели они извозчиков, подошел ротмистр и стал просить мужиков:
— Друзья, пособите пушки на стену поднять.
— На которую стену?
— Да на эту же, под коей вы стоите. На Китаегородскую.
— Нет, государь, не можно. Не наша это работа. Вот вы у нас, православных москвичей, оружие побрали, так мы уже отвыкли, не знаем, как его в руки взять.
— Что ты мелешь? Берите пищали и несите на стену, а мы вам за каждое орудие по три деньги заплатим.
— Никак не можно, боярин. Тяжелы пушки-то.
— Вы же все равно праздно стоите, бездельничаете.
— А нам вольно тут стоять и отдыхать.
А тою порой несколько мужиков на стену поднялись и крикнули сверху:
— Братцы, поберегись! Тут ведь, гяньте-ка, уже есть какието пушки; так их надобно вниз покидать, чтобы было куда новые ставить.
И сбросили пушку наземь. Бух, бах! Поляк едва отскочить успел. Ну, ляхи крепко осерчали и кинулись извозчиков бить. А те им сдачи. Тут и я получил в глаз. И отошел прочь, поскольку не силен я в кулачном бою, да к тому же еще поляки стали сабли доставать.
Драка составилась порядочная. И побежал я на Троицкое подворье оповестить братию. А навстречу мне уже народ валит с дубьем да с каменьями. «Бей литву!» — кричат.
Прибежал я в монастырь Богоявленский, поведал всем, что идет дело к новому пролитию христианской крови. И, похоже, ополченцы уже подходят к городу. И надобно либо идти поляков бить, либо свои животы спасать.
Сам же я наскоро оседлал коня и поехал обратно к Никольским воротам. И, чая любых нежданных случаев, Аврамиеву отпускную грамоту для Настёнки не забыл прихватить.
А дела повернулись скверно: не успел я достичь места боя, как из Кремля выехало конное войско: рыцари в доспехах железных, с длинными копьями и саблями. Москвичи же еще пуще разъярились, палками машут, камнями в литву кидаются, а извозчики поперек улиц сани расставляют. Кто-то крикнул:
— Пожарский уже на Сретенской! Крепись, православные!
Услыхали это поляки, и тотчас оставили все сомнения, поскакали прямо на толпу и стали всех без разбору копьями колоть и саблями рубить до смерти. А безоружным куда против оружных? И наши показали тыл пособием бегства. А поляки за ними грозно устремились, словно река бурливая, и без сожаления москвичей поражали копьями в спины. А потом стали ворота сбивать и во дворы вламываться.
Я тоже был без оружия, и отступал к монастырю. И видел я своими глазами, как поляки ворвались в церковь Зачатия Божия, и укрвшихся там московских людей наружу повытаскивали и порубили всех в мелкое крошево.
Прискакал я снова на Троицкое подворье, кричу:
— Милостивые государи и братья! Поляки наших бьют до смерти и Божьих храмов не щадят. Надобно из Китая города отступать, ибо сейчас они сюда в монастырь вломятся. Не мешкайте отнюдь, не губите жизней своих ради спасения прижитого добра, бегите кто в чем есть задними воротами!
И сам тотчас же помянутыми задними воротами из монастыря выскочил, и Неглименскими в Белый город счастливо утек.
А в Китае творилось великое низлагание. Вопли терзаемых заглушали даже звон набатный, а народ валил толпами из всех ворот, что были не заперты, в Белый город. Многие же были кровью обагрены и на снег падали в неможении. И все добро свое люди москвичи оставили литовским расхитителям. А те, небось, и рады были такому нежданному богатству (или, может, давно чаяли его — не знаю). Но пуще всего, думаю, враги наши ликовали оттого, что могут столько безоружных православных христиан побить, себя смертной опасности отнюдь не подвергая. Еще и тем поляки себе поспособствовали, что многие ворота в Китае городе держали всегда закрытыми или полузакрытыми. Оттого составилась, говорят, у Варварских ворот и у Неглименских давка великая, так что многие до смерти задавились. А я потому лишь счастливо ушел, что рано постиг нужду бегства, и уходил из первых.