Трон из костей дракона
Шрифт:
Саймон опустил глаза. Конечно, гнездо он нашел не внизу: это было то самое, что он приметил в саду. Оно действительно накренилось от ветра, и Саймону пришлось влезть на святочный дуб, чтобы спасти его. В восторге оттого, что у него теперь будут собственные птенцы, он совершенно не подумал о том, какую работу он задаст Сарре, тихой, некрасивой девушке, которая занималась починкой одежды. Саймон приуныл.
— Но, Рейчел, я не забыл собрать рогоз! — Осторожно удерживая в равновесии гнездо, он вытащил из-под камзола тощую связку тростника.
Лицо Рейчел помягчело, но выговор продолжался:
— Ты
Саймон осторожно поднял глаза. Хотя на его лице все еще было достаточно огорчения и раскаяния, Рейчел с ее всепроникающим взглядом василиска ясно видела, что он считает, что худшее уже позади. Ее брови снова нахмурились.
— Прости, Рейчел, правда, я больше не… — говорил он, но Рейчел ткнула его в плечо метлой.
— Эту песню про прости ты не начинай, парень! Просто отнеси этих птенцов туда, откуда взял. Тут не будет никаких летучих тварей, понимаешь?
— Но, Рейчел, я могу держать их в клетке! Я построю прочную клетку…
— Нет, нет и нет! Возьми их и отдай своему никчемному доктору, если хочешь, но не смей приносить их сюда. Нечего тебе беспокоить честных людей, которым надо работать.
Саймон потащился прочь, бережно держа в руках драгоценное гнездо. Что-то он не рассчитал: ведь Рейчел почти сдалась… но какой же она все-таки твердый орешек!
— Саймон! — позвала она. Мальчик стремительно обернулся.
— Я могу их оставить?
— Конечно, нет. Не будь простаком. — Она замолчала, не сводя с него испытующего взгляда. Саймон ждал. Затянувшаяся тишина начала тяготить его.
— Иди и поработай для доктора, мой мальчик, — сказала она наконец. — Может быть, он сможет втиснуть в твою сумасбродную голову хоть немного здравого смысла. Я сдаюсь. — Она сверкнула глазами. — Слушай, что тебе говорят, и не забудь поблагодарить его. Ты должен стараться. Это твой последний шанс. Ты понял?
— Да, конечно, — сказал он радостно.
— Ты не избавился от меня так легко. Возвращайся к обеду.
— Да, мэм. — Саймон повернулся было, чтобы идти, но неожиданно остановился. — Рейчел? Спасибо!
Рейчел неодобрительно фыркнула и пошла назад, к ступенькам обеденного зала.
Саймон удивился тому, сколько хвойных иголок прицепилось к ее шали.
Легкая снежная сеть начала опускаться на Хейхолт из низких стальных облаков. Погода переменилась. Саймон знал, что холод теперь продержится до самого Сретения. Чтобы не нести птенцов через ветреный двор, Саймон решил проскочить через церковь и продолжить путь по западной стене внутреннего двора.
Утренние молитвы закончились часа два тому назад, и церковь уже должна опустеть. Отец Дреозан мог бы не очень-то благосклонно отнестись к тому, что Саймон святотатственными сапогами протопает через его владение, но в это время он наверняка наслаждается обильной утренней трапезой и угрожающе бурчит по поводу качества масла и консистенции хлебно-медового пудинга.
Преодолев две дюжины ступенек, Саймон добрался до боковой двери церкви.
Снегопад усиливался, серый камень церкви был испещрен мокрыми следами растаявших снежинок. Дверь распахнулась на удивление бесшумно.
Чтобы не оставлять улик в виде мокрых следов на полу, он раздвинул фиолетовые занавеси в задней части холла и поднялся на хоры по узкой каменной лестнице.
Загроможденные, душные хоры, которые в начале лета становились источником невыносимых страданий, сейчас были теплыми и уютными. Пол усыпали остатки монашеского быта — скорлупки орехов, яблочная кожура, мелкие кусочки черепицы, которые использовались для записок — жалкого средства нарушения обета молчания.
Все это походило скорее на клетку обезьян или ярмарочных медведей, чем на место, куда божьи люди приходят вознести хвалу Господу. Саймон слегка улыбался, тихо продолжая свой путь среди всяческих мелочей, разбросанных по полу, — пряжек, лоскутков ткани, рассохшихся деревянных стульев. Почему-то приятно было сознавать, что эти суровые бритоголовые люди могут быть непослушными, вроде ватаги деревенских мальчишек.
Вдруг до Саймона донесся звук голосов. С сильно бьющимся сердцем он отшатнулся к занавесям, прикрывающим заднюю часть хоров, уткнулся носом в пыльную ткань и затаил дыхание. Если это отец Дреозан или пономарь Барнаба, ему не удастся проскользнуть незамеченным в дальнюю дверь. В случае, если это так, придется выбираться отсюда тем же путем, каким он пришел, и подвергнуть птенцов опасности простудиться.
Сжавшись в комок, тихий как мышь, Саймон старался определить местонахождение говоривших. Ему казалось, что говорят двое, но мешали птенцы, тихо попискивающие в его руках. Саймон придержал гнездо локтем, стянул шапку — не хватало только, чтобы отец Дреозан застиг его в церкви в шапке — и накрыл ею гнездо. Птенцы моментально замолчали, понимая, что наступила ночь. Осторожно раздвинув дрожащими руками края занавески, мальчик вскинул голову и прислушался — голоса раздавались как будто из придела главного алтаря. Их тон казался невозмутимым — его не заметили.
Горели всего несколько фонарей. Огромный купол церкви был почти полностью скрыт тенью, высокие окна, словно плывущие по ночному небу, казались светлыми отверстиями, через которые можно увидеть рай. Прижимая к груди убаюканных, прикрытых шапкой найденышей, Саймон подкрался к краю хоров. Устроившись в затемненном углу, ближайшем к лестнице и стараясь не дышать, он просунул голову между перилами балюстрады — одна щека касалась мученичества святого Туната, другая — рождения на острове святой Пелиппы.
— А ты, с вечным твоим нытьем! — шипел один из голосов. — Я невыносимо устал от этого! — Саймон не мог видеть лица говорящего, тот стоял спиной к хорам, кутаясь в плащ с высоким воротником. Его собеседника, сидящего напротив хоров на церковной скамье, Саймон отлично разглядел и сразу узнал.
— Люди, которым говорят то, чего они не хотят слышать, часто называют это нытьем, брат, — сказал сидевший. — Но я не наушничаю и не плету интриг. Я только хотел предостеречь тебя…
— Ты можешь говорить все, что захочешь! — прорычал первый, злоба в его голосе звучала странно, как боль. — Но трон мой по праву и по желанию нашего отца. Ничто из того, что ты думаешь, знаешь или говоришь, не может этого изменить.