Тропа бабьих слез
Шрифт:
Дедушка Трапезников живо пригласил мужиков к столу, налил чаю, стал расспрашивать, как прошел промысел. Матвей Дегтярев охотно, живо заговорил о своих приключения, нарочито уклоняясь от ответа о числе добытых шкурок: не время, да и не место. Однако по веселому голосу, настроению да суете всем понятно, что Матвей с Иваном идут с «богатым грузом». А что о соболях, так потом, к Пасхе, все и так будет известно, кто и сколько добыл: бабы расскажут…
Пока суд да дело, опустело переходное зимовье. Кажется, вот недавно была толпа народа, штабелем в избушке на нарах спали, не протолкнуться. А тут, на тебе, охотники молча друг за другом ушли вниз по реке Хазыр-суг, ближе к дому. За столом, у печурки остались пять человек, во главе с дедушкой Трапезниковым, старым охотником.
Матвей Дегтярев насупил брови, шумно выдохнул махоркой:
– А ведь недолюбливают нас мужички-то…
– Да уж, нашла коса на камень, – в тон ему подтвердил старожил.
– И что кому худого сделал? – почесал затылок Матвей.
– Этить, однакось, из-за капканьев… – навел мысль Тит Нилович.
– Так я что, кому запрещаю? Пусть и другие, как я, промышляют, никому не запрещено. Капканы, вон они, свободно в городе продаются.
– Все это так, – крякнул гусем Тит Нилович, – однакось люди привыкли по старинке соболя ловить, с обметом. Другого способа не допускают…
– И что, по старинке? – удивился Матвей. – Времена меняются, другая жизнь наступает. Да оно и видно, что хорошая жизнь в тайгу идет! Вон, возьми, музыка какая есть: раньше только в присядку под меха плясали. А теперь… сама играет, а из трубы поет!..
– Ан нет! – приосанился Тит Нилович. – Музыка, может, и меняется, да люди старые остаются, со своими характерами да верой. Чтобы по-новому жить, надо время выждать, чтобы все разом поняли, что и промышлять надо по-другому. Один глухарь на току всех капалух [12] не перетопчет! Этить, завсегда так было, еще и тятя мой говорил. А он-то, Нил Иваныч… Царствие Небесное, – перекрестился, – с давних лет промышленником был, и многое на своем веку повидал. Мы ить еще до вашего рода сюда пришли. Мой прадед от Катерины в Сибирь сбежал за дела вольные, ну, тут и обрусели. Так вот отец рассказывал, еще мальцом был, с дедом ходил за соболем, такоже, смутные времена были. Раньше охотники кулемками [13] промышляли, другого способа не знали. А вдруг, вот как у тебя с капканами, новость пришла: обмет! Что за чертовщина? В кулемку как соболь ловится? Когда голод гонит. А с обметом полная гарантия. Ну, этить, сегодня убежит, так ты завтра его по следу все равно догонишь, да в котомку положишь. Так вот, я про то хочу сказать. И тогда промышленники обмет признавать не хотели, по старинке, кулемами охотились. А тех, кто сеточкой заправлял, бывало, в тайге хоронили… Зависть, она, паря, со злом в обнимку ходит. Таежный человек темный, забитый, своей вере да опыту предан беспощадно. Пока до всех дошло, что обмет, дело правильное, много мужиков по тайге пропало…
12
Капалуха – самка глухаря.
13
Кулёмка (кулёма) – ловушка давящего типа, применяемая в Сибири и на Дальнем Востоке на звериных промыслах. Принцип действия основан на убивании или ловле зверя каким-либо давящим предметом (порог, тяжелое бревно, ставня, давок).
– Не пугай, Тит Нилович, – усмехнулся Матвей, – я тоже не лыком шит. Да и род мой знаменит да уважаем: все меня знают в округе! А что капканами промышляю, воля каждого, никому не запрещено…
– Этить, оно, может, и так… – задумчиво ответил старожил, – да вот я опять же про ту зависть глаголю: не пришло еще время «железной собакой» управлять… подождал бы ты, паря, чуток, год-два… а потом, глядишь, все и исправится…
– Вот еще! – Матвей хлопнул себя по колену, покраснел лицом. – Некогда мне ждать. Вон, сын большой, хочу на учебу определить. А где денег взять? За пару соболей только брюхо набить можно. А когда в котомке мягко, – хитро улыбнулся, – то и на душе весело! – и подмигнул Ивану Лукину.
Тот ответно засмеялся. Тит Нилович хмуро посмотрел на обоих, но больше ничего не сказал. На том разговор был окончен.
На Масленицу в таежном поселке двойной праздник! Оживление кипит во всех дворах: мужики из тайги вышли! Такое бывает только раз в году, когда после очередного промыслового сезона все соболятники вместе собираются. По старой традиции, с раннего утра до позднего вечера, неделю и больше в домах шум и суета, неугомонное застолье, гармошка надрывается, сапоги яловые из пола каблуками щепу выколачивают, слух режут отборные частушки, да разговоры на одну тему: кто и где ходил за пушным зверем, как прошла охота, да каков результат.
Бражничают соболятники после тяжелого, долгого промысла. Так уж заведено с давних времен, после выхода из тайги мужик должен стряхнуть с себя пепел костра после долгих ночевок; раздробить зыбкую немоту сибирского холода душевным общением; насладить истосковавшееся сердце любовью с родными и близкими; притупить зачерствевшую боль и усталость от физического перенапряжения; растопить солоделый воск загустевшей крови; покаяться в возможных грехах под чарку сладкого меда.
В такие дни в домах охотников нет границ и запоров. Гостеприимна и щедра закостеневшая душа соболятника от хмельной кружки – заходи в гости всяк, кто хочет! Будь ты настоящий мужик, или знакомая женщина, распахивай дверь настежь без стука, садись за стол рядом, отведай купель чудесного напитка, поддержи разговор, расскажи о своем. Если пришел с добром и миром, всегда желанный гость. А ну, как недоброе слово поперек, дело до мордобоя запросто дойти может. Крепок кулак, жилиста, тяжела рука соболятника, как праведное слово: сказал – сделал! Попросил – получи! В отношении гостеприимства разговор особый. Бывает, соберется в доме весь поселок, присесть негде, лавок не хватает. Хозяин доволен: осчастливили вниманием, уважают! Жена рада: муж дома, нигде не бродит. Да только застолье длится недолго, покуда в лагуне хмельная бражка плещется. А как выжали гущу до последней капли, сосед уже рукой машет, бородой трясет, зазывает:
– Айда, мужики, ко мне! У меня с осени бочка медовухи томится!..
Все, кто за столом был, дружно встанут, гуськом перейдут в другой дом, там какое-то время почивают, бочку осушают, за ним, в третью избу, четвертую, и так далее. Пришлому человеку нетрудно найти общее собрание. Где собаки да ребятишки возле дома крутятся, там и промышленники заседают.
Неделю-другую длится «приход» охотников из тайги. До тех пор пока жены роптать не начнут: «Уж вы, черти окаянные! Вон, все хозяйство дома стоит, никакое дело не делается, пора баню топить, бороды брить!» Хмельные мужики затылки чешут, и то правда, сколько можно гулять? Во всем поселке логушки [14] опустели. Бросают пить да бражничать мужички, знают, делу время – потехе час. У каждого свои семьи, дела. Надо как-то дальше жить, хозяйство вести.
14
Логушка – небольшой деревянный бочонок с боковым отверстием.
– Это вон у Гришки никого нет, ему заботиться не о ком и не о чем, – говорит один.
– Что ему, одному-то? – глядя вслед гуляющему охотнику, скажет другой промысловик.
– Да уж… – тяжело вздохнет третий. – Для кого ему стараться? У него никого нет.
Бросают соболятники праздник да веселье, расходятся по домам. Только Гришка Соболев, возможно, спасаясь от одиночества, продолжает бродить по поселку в поисках общения.
Едва встанет милое солнце над шумными хребтами, Гришка шагает с пустой котомкой в лавку к Агею, покупает спирт, сухую колбасу, сушки, пряники, консервы, всевозможные сладости. Денег у Гришки – полные карманы, куда девать скомканные бумажки? Закупив на день разных яств, охотник неторопливо шагает по улице: улыбка до ушей, из добрых глаз летят огоньки щедрости, смятая борода во все стороны топорщится, из-под росомашьей шапки грязные клочки спутанных волос торчат. На голом теле видавшая тысячи костров росомашья телогрейка, волчьи штаны, на босу ногу рысьи тапочки. За Гришкой тянется пестрая ватага ребятишек, от мала до велика. Любят дети Григория за простоту души, за доброту разгульную! Тот, в свою очередь, их обожает! Кого не увидит, щедро улыбается, руки медвежьи раскинет, сгорбится сохатым, глаза блестят:
– Иди ж ты, малый, ко мне!.. Это каков же ты будешь? Чей мужик растет?.. Ну неужто сам Мурзин-младший? Во как! Это ж ты когда успел вырасти?! Ну же, иди ближе, что-то дам…
Пацан к нему тянется, хитро смотрит на громадного дядю низу вверх, будто не понимает:
– Что, дядя Гриша?
Гришка нарочито тянет время, улыбается, медленно шуршит рукой в котомке, таинственно цокает языком и, наконец-то, вытаскивает полную горсть конфет да печенья. Малый от угощения едва дыханием не заходится, счастлив, шапку подставляет, у ног вьется. Горсть Гришкиных лакомств как раз в детский головной убор вмещается. Пацан не знает, что делать, куда сладости девать, собаки вокруг крутятся. Гришка легко поднимает малого на руки, шагает дальше:
– А что, отец-то дома?
– Тятя тебя в гости звал! – торопливо отвечает малый. – Мамка пирогов напекла… бабка корову доит… дед трубку курит… Наська дрыхнет… Васька пошел за глухарями…
Гришка нарочито хмурит брови, оценивающее смотрит на дитя:
– Ну ж ты, поди! А что же Наська дрыхнет?
– Так, она еще маленькая! Ей только три года… А мне уже целых восемь! – гордо отвечает малый, заталкивая в рот медовый пряник.
– А Ваське сколько же тогда?
– У-у-у!.. Васька у нас уже здоровый! – едва ворочая языком от пряника, отвечает тот. – Он уже выше ружья! Вот настолечко, – показал пальцами размер со спичечный коробок. – Дед ему свою фузею дал, потому как сказал: ты уже вырос… так вот он на ток и поперся, – обиженно скривил губы, – а меня не взял…