Тропой чародея

Дайнеко Леонид М.

Человек, который продает и который покупает, чем-то не совсем обыкновенный человек. Адам жил в райских кущах и еще не знал торговли. Но уже его Ева, сорвав яблоко, захотела добыть вещь, захотела иметь вещь в своем владении. Купеческие караваны движутся по горячим ветреным пустыням, плывут по бурным морям, ночуют под светом звезд, под крылом дождя. Финикийцы и евреи, арабы и норманны, русы и ляхи, не будет вам остановки в вашей вечной дороге. Бог путешествий и торговли Гермес в крылатых сандалиях, в запыленном плаще, с жезлом в руке смотрит на вас с небес.

Однажды Роман послал на торжище Гневного, Ядрейку и Беловолода, наказав им купить мяса и гороха. Гневный уже вошел в полное доверие к Катере и считался у нее старшим поваром.

Подручными у него были Степан, немая Гриппина и — по очереди — кто-нибудь из дружинников. Гневный не брил голову, как в подземелье, волосы у него отросли и черными упругими кольцами ложились на смуглый лоб. На нем был богатый плащ, подпоясанный красным шнурком. На шнурке в кожаном мешочке он держал ключи и серебро. Счастливо избавившись от неволи, Гневный делал вид, что не знает Ядрейку, не знает, не помнит и Беловолода. Золотаря это не задевало. Не помнит, так не помнит. А Ядрейку злило, выводило из себя, и сегодня он решил расквитаться.

— Так как твой дуб, Ефрем? — спросил он.

— Какой дуб? — рука Гневного твердо лежала на кожаном мешочке.

— Серебряный дуб. Тот, что над рекой Свислочью растет. В нем — помнишь? — большое дупло.

— Ну и что? — глазом не моргнул Гневный.

— Когда же мы серебро будем делить на три части?

— Какое серебро?

— Отшиб тебе кто-то память, Ефрем, — вздохнул Ядрейка. — Ты же, когда вели тебя продавать ромейским купцам, во все горло орал, что у тебя завались этого серебра в дупле.

— Великий страх помутил мой разум, — спокойно ответил Гневный. — Если бы тебя, человече, за кадык взяли и повели, и ты бы золотые горы наобещал.

— Я — Ядрейка. Разве ты не помнишь? Я в лес к тебе приходил.

— Мудрейка? Первый раз такого вижу. А лесов у бога много.

— Не выкручивайся, как уж, — не удержался, встрял в разговор и Беловолод. — Все ты знаешь, все помнишь. Добрый за тебя, крота подземного, в рабство пошел.

— И тебя не знаю, — внимательно посмотрел на дружинника Гневный.

При этих словах Беловолод схватил его за грудки. Они упали на песок. У Гневного было верткое, жилистое тело, но слабые руки, и, не будь рядом Ядрейки, Беловолод, наверное, в бешенстве прикончил бы его. Когда поднялись на ноги, оба они — Беловолод и Ядрейка — увидели, что лицо у Гневного в крови.

— Моя кровь? — удивленно сказал Гневный, дотрагиваясь до щеки и глядя на красные от крови пальцы. — Впервые вижу свою кровь. Чужой я много видел. Ну что ж, с этого дня ты мой должник. А долги я привык собирать исправно. Клянусь богом, я отомщу тебе.

— Не испугаюсь, — выкрикнул Беловолод. — Рад буду встретиться с тобой на узкой дорожке. Зло несешь ты людям, Гневный, обман и смятение сеешь в души человеческие. Не проси, не жди пощады, когда я доберусь до тебя.

Как мечи, скрестились их взгляды, и Беловолод не отвел в сторону глаза, выдержал бешеный, жгучий взгляд Гневного.

Глава пятая

Будет боль. Будет скорбный путь.

На кургане, где спят орлы,

Кто-то первым подставит грудь

Под удар половецкой стрелы.

I

Человек идет туда, куда ведет его дорога. Мало проходит за свою короткую жизнь человек, каким бы ни был быстроногим. Он похож на муху, что садится на горячий от солнца шатер, ползает по нему и дивится бесконечности мира. И невдомек глупой мухе, что кроме этого шатра есть бескрайняя степь, а за степью снежноголовые горы, а за ними — океан.

Человек идет и умирает в дороге, оставляя после себя молчаливый курган. А народ спешит дальше. Куда же идет народ? Что гонит его к натянутой тетиве горизонта? Сочная густая трава для овец и коней? Глубокие, полные студеной воды колодцы? А может, тени предков? Они как те тучи, такие же изменчивые, загадочные и так же в вечном движении, никогда не знаешь, гнев или милость вырвется из их таинственных глубин. Куда же идет народ куманов [42] ?

42

Куманы (половцы) — тюркоязычный народ, проживавший в XI в. в южнорусских степях.

Так думал хан Гиргень. Его вежа [43] была над узкой степной речушкой Чингул. Зной источало серое небо. Людям и скоту не хватало воды. Траву овцы и кони выщипали до самой земли. Худые верблюды, закрыв глаза, стояли, точно призраки, возле истертых дырявых шатров.

«Не везет моей орде, — опустошенно и лениво думал хан. — Я уже старик, терпеливо донашиваю свое тело, скоро умру. Что же тогда будет с куманами? За Днепром и Воросколом сидит в городах Русь. Единокровцы Шаруканиды жмут с севера и востока. У них меткие лучники и быстрые кони. Что для них старый Гиргень? Придут и проглотят, как кусок жареного мяса, мою ослабевшую орду. И никто не защитит Гиргеня. Жизнь у меня черна, как степь после пожара. А Шаруканиды вошли в силу. Есть у них города — Шарукань [44] и Сугров. Богатые города, хотя сами Шаруканиды пальцам не пошевелили, чтобы построить их среди степи. От сарматов [45] , от древнего народа, говорят люди, остались эти города. А что у меня?

43

Вежа — стоянка.

44

Шарукань — древний город, центр половецкого племенного объединения Шаруканидов, из которого совершались набеги на Киевскую Русь. В 1111 г. был взят войсками Владимира Мономаха, запустел; точное местонахождение неизвестно.

45

Сарматы — объединение кочевых скотоводческих племен Северного Причерноморья.

Пустая степь с ящерицами и дрофами, безводная река. И всюду — гранитные жилы, остро выпирающие из земли. Кони и верблюды сбивают копыта об этот никому не нужный гранит. Горе мне, старому Гиргеню».

Но тут взгляд хана скользнул по белоснежному шатру, в котором жила его любимая жена Агюль. Ханша как раз проснулась и капризным голосом позвала к себе рабыню-печенежку. Рабыня начала мыть ей ноги, поливая из серебряного кувшина. Потом на каждый палец ее ноги (какие красивые у ханши пальчики!) надела золотые перстни с драгоценными камнями, Гиргень смотрел на жену, и кровь начинала быстрей и горячей бегать по жилам. Женщина всегда молодит мужчину. Глядя на красавицу, самый старый и самый толстокожий веселеет и смягчается, становится юношей, у которого впереди столько дней, сколько икры в плодовитой речной рыбе.

— Как тебе спалось, Агюль? — ласковым голосом спросил хан.

— Плохо, — ответила ханша.

— Почему?

— Потому что редко вижу своего мужа и властелина.

— Много у меня забот, Агюль, — подошел, погладил жену по щеке Гиргень, и рабыня-печенежка, как черная ужиха, молча отползла в сторону. — Но никто не запрещает тебе каждую ночь видеть своего мужа во сне.

— Сегодня во сне я видела, как покраснел от крови Чингул и люди Шаруканидов сгоняли в один гурт наших овец и верблюдов, а меня… Послушай, мой хан, что они сделали со мной… — Агюль черно-вишневыми глазами пронзительно посмотрела на Гиргеня. — Меня конюх Шаруканидов, злой, отвратительный человек с красным носом, схватил за волосы и перекинул к себе через седло.