Тропою испытаний. Смерть меня подождет

Федосеев Григорий Анисимович

Наступила минута передышки. Росомаха, с трудом поднявшись до вершины, повисла на сучке, согнув и без того горбатую спину. Теперь она напомнила медвежонка. В глазах злоба. Кучум пастью хватает снег, скребет лапами ствол лиственницы и беспрерывно лает.

Я выстрелил. В долине стало тихо. Пока я свежевал добычу, Кучум зализывал раны.

Через час след моих лыж уже шел по просветам густой тайги. Под ногами на открытых отмелях рек похрустывают сухие зеленовато-желтые листья тальника, стеклянным звоном гремят прозревшие перекаты. Я остановился передохнуть. По чаще пробежал ветер-дозор, и сейчас же пахнуло весною и разлилось в блеске радужного света, в песнях птиц, в запахе прелой листвы, в задумчивом шелесте старого леса.

Позади послышался

далекий перезвон бубенцов. Меня догонял караван.

Часть третья

I

Мы покидаем Маю. Лагерь у трех елей. Эвенкийская сказка. Ночь в старой гари. «Одинокая бродит гармонь»

С каждым днем все сильнее пригревает солнце. Но по ночам мороз сковывает коркой снег, глушит разбушевавшиеся ключи, обжигает холодом набухшие почки осин.

Вблизи лагеря олени выбили корм; их потянуло к открытым отрогам и свежему мягкому ягелю. Трудно стало каюрам разыскивать непокорных животных и пригонять их на стоянку.

– Мы тут много наследили, пора погасить очаг и кочевать на новое место, – сказал Улукиткан, грустным взглядом окинув стоянку. – Плохо долго задерживаться у одного костра: глаза устают смотреть на одно и то же, уши глохнут. Олень и тот не хочет оставаться на старой копанине. Уходить надо. В быстрой воде муть не держится.

Да и всем нам не хотелось задерживаться в этом скучном лагере. Ни гор отсюда не видно, ни ущелья, только кусочек реки да край неба. За два дня, проведенных здесь после возвращения со Станового хребта, мы отдохнули, вымылись в бане, выпекли хлеб. Решили завтра переезжать на новую стоянку и найти наконец Лебедева. По нашим предположениям, он должен закончить работу на гольце Сага и находиться где-то на южных отрогах Джугджура. Скорее всего, в районе той группы больших вершин, которые мы наблюдали со Станового.

Двадцать девятого апреля утром Улукиткан провел наш караван сквозь левобережную тайгу, и мы вступили в широкую долину Кунь-Маньё. Утро было пасмурное, но теплое.

– Мод… мод… мод… – вяло покрикивали каюры на отстающих оленей.

Каюр Афанасий, уходя, затесал лиственницу и закрепил ерниковую веточку с закрученным на ее конце кольцом – условный знак: ушли далеко, но непременно вернемся.

Наш караван беспрепятственно продвигался в глубь просторной долины. Неширокие лиственничные перелески обмежевывали бугристые мари, разукрашенные лоскутками светло-желтого ягеля, ярко-зеленым стлаником. Снежный покров на солнечных склонах был порван, и уже, казалось, не залатать зиме этих прорех.

У крутого поворота реки, каменистого мыса, Улукиткан остановил караван. Он торопливо вытер рукавом потное лицо, и черные бусинки его пытливых глаз забегали по мысам, по склонам гор, по горбатым лиственницам, одиноко торчащим на мари. Затем, склонившись на посох, он долго приглядывался к ельнику, неширокой полосой спускавшемуся со склона к реке. Я подошел к нему:

– Что увидел?

Он растерянно улыбнулся и долго смотрел мне в лицо, о чем-то раздумывая.

– Когда я был молодой, мог догонять тугутку [33] , таскать на себе дикого барана и ноги не знали, что такое усталость, тогда тут дымился мой чум, – заговорил он, показывая рукой на три толстые ели с сомкнутыми вверху кронами. – Однако, шестьдесят лет уже есть, а то и больше, как я кочевал отсюда. Эко долго ходил и вернулся. Птица тоже далеко летает, да старое гнездо не забывает.

33

Тугутка – теленок оленя.

– Неужели узнал места? – удивился я.

– Эко не узнать, если тут жил! Думаю, примета найду. Иди со мною, – сказал он, выпуская из рук вожжу и направляясь к лесу. – Жена тогда должна была принести в чум первого ребенка, обещала сына. Я ему много аю [34] кабарожьих собрал. Но жена ошиблась. Она говорила, в родильном чуме было очень темно, не того поймала, кого хотела: оказалась дочь. Мы покинули эту стоянку – думали, не наше тут место. А чтобы обмануть Харги [35] , подменившего ребенка, я оставил тут под елью все аю – пусть, думаю, он караулит их, – а сами кочевали далеко на Учур. Сейчас искать буду, где клал.

34

Аю – бабка, надкопытный сустав ноги животного.

35

Харги – злой дух.

– А чем плохо, если родится дочь? – спросил я.

– Опять не знаешь! Девка что делала прежде? Кожи мяла, унты, дошки шила, мясо варила, лепешки пекла, оленей пасла. Но раньше кому-то надо зверя убить, белки, колонков настрелять. Вот и считали: хорошо иметь первым сына, а второй – дочь, тогда шибко ладно в чуме.

Старик подвел меня к трем елям, осмотрел корни, недоуменно повел плечами, потом, кивнув в сторону толстого пня, стоявшего на краю леса, сказал радостно:

– Тогда это была самая лучшая ель! Теперь от нее только догачан [36] остался. Я ее пережил.

36

Догачан – пень.

Улукиткан разбросал возле пня ногою снег, содрал мох и, запустив под корни руку, долго шарил ею в пустоте.

К нам подошел Мищенко, а затем остальные.

– Кого это он копает? Бурундука, что ли? – спросил Геннадий, покосившись на Улукиткана.

– Еще в молодости где-то здесь спрятал бабки, а сейчас вспомнил, ищет, – ответил я.

Все сгрудились около старика, а он, приподнявшись, протянул мне на ладони три темные от времени косточки.

– Однако, тут кто-то жил после меня, аю мало осталось, – сказал он. – Значит, не зря собирал их: чужой сын все равно играл.

Мы стали рассматривать бабки. Это были совсем позеленевшие от времени маленькие косточки, действительно кабарожьи.

– Хорошо, что не все забрали, а то бы трудно поверить, что ты действительно узнал свои места, – ведь так давно все это было… – сказал я.

Старик вскинул на меня удивленные глаза, обида прозвучала в его словах:

– Зачем стрелять по убитому зверю?! Раз обманешь, а другой раз и правду скажешь, да никто не поверит. Люди, которые тут жили после меня, не могли забрать все, такого закона нет. Бери, сколько тебе нужно, но хозяину хотя бы маленько оставь, иначе вором посчитают. Понимаешь? Люди эти давно были. Смотри сюда… – И Улукиткан показал на старый затес, сделанный на ели. – Видишь, зарос он… поди, лет двадцать ему, тогда и взяли аю. – И, взглянув на солнце, Улукиткан добавил: – Однако, тут остановимся: корм оленям есть, место веселое.

Мы подтянули караван к трем елям и стали устраивать лагерь. Пробудился лес от ударов топора, людского говора и громыхания посуды. Оживилась марь с появлением на ней стада голодных оленей. Дым костра, поднимаясь высоко в небо, расползался шатром над нашей стоянкой.

Каюрам придется здесь жить долго, пока мы не вернемся от Лебедева. Они ставят палатку капитально, на прочных растяжках, с наветренной стороны делают из еловых веток заслон. Печку внутри установили на камнях, борта палатки заваливают снегом. Упряжь, потки с продуктами, посуду развесили на колышки, вбитые в стволы деревьев. Нарты сложили горой, полозьями вверх.