Тропою испытаний. Смерть меня подождет
Шрифт:
– Что же вы, черти, молчите? Помирать, что ли, собрались? – не выдержал Пресников.
– Все переговорено, Саша, – слышится голос Евтушенко из дальнего угла палатки.
– Ну, петь, что ли, давайте!..
Однако никто не поддерживает Пресникова. В палатке снова молчание, а снаружи еще нестерпимее рокот непогоды. Вдруг откуда-то сверху, издалека доносятся гулкие удары чего-то тяжелого, скатывающегося по стенке провала. Мы настораживаемся; звук, затихая, доносится уже со дна ущелья.
– Пирамида свалилась. Видно, веревки не выдержали, – угрюмо и спокойно
Опять молчание. Всех тревожило другое, более близкое: что будет, если ветер сорвет нашу палатку и мы окажемся лицом к лицу с бураном на голых камнях, далеко от леса?.. Надо быть готовым и к такой неприятности.
На палатку с наветренной стороны все тяжелее наваливается насыпаемый ветром сугроб, угрожающе прогнулась стенка, и вскоре лопнула, не выдержав тяжести, средняя оттяжка. В палатке стало еще темнее, все сбились в кучу вокруг затухшей печки. В таком положении – прижатых друг к другу – людей и сломил тревожный сон…
Нас разбудил человеческий крик с края седловины: кто-то искал нас или взывал о помощи – по крику разгадать было невозможно. Все приподнялись. Мы с Лебедевым выбрались наружу.
Вокруг зима, лютая, холодная. Ветер свистит, наметая сугробы.
– Ого-го-о!.. – подает голос Лебедев.
Ответа нет. Я беру винтовку. Гул бурана перекрывает резкий грохот двух выстрелов, и тотчас же из снежной мглы показывается собака, а за ней человек с большой котомкой за плечами.
– Так и знал – Василий! С ума сошел человек, честное слово! – растроганно кричит Лебедев, бросаясь навстречу Мищенко.
– Проклятая погодка! – цедит тот сквозь сжатые зубы. – Всю седловину обшарил, не могу найти палатку! Вишь, как ее замело!
– Чего тебя понесло сюда в бурю? Долго ли самому пропасть в такую чертову непогодь? Почему не подождал утра?
– Дровишек принес: за ночь, поди, все сожгли, и чай согреть нечем. В ущелье теплее, шел по ветру, думал – скоро доберусь, а оно, вишь, как студено наверху, – говорит Василий Николаевич, еле шевеля закоченевшими губами и вздрагивая всем телом.
Я помогаю ему стащить с плеч котомку с дровами, пытаюсь втолкнуть его в палатку, но на нем так задубела одежда и он сам так закоченел, что не может согнуться, а вход очень низкий.
– А ну, хлопцы, вылезайте, да быстрее, – отогреть гостя надо! – кричит Лебедев.
Из палатки выскочили Пресников с Дубровским, и мы вчетвером набрасываемся на Василия Николаевича, как коршуны на добычу, валим его в снег, катаем, растираем лицо, поднимаем на ноги, толкаем под бока и снова бросаем на снег. Минуты через две такой потасовки Мищенко уже начинает отбиваться.
– Ишь вредный мужичишка, еще как следует не ожил, а уже дерется! – приговаривает Лебедев, усердно растирая другу нос.
Пресников вырывает Василия Николаевича из-под Лебедева, ставит на ноги перед собою:
– Скажи – бублик!..
– Пуплик…
– Теперь входи, – удовлетворенно говорит Пресников, хватает его за шиворот и легко водворяет в палатку.
Товарищи помогают Василию Николаевичу раздеться. Кто-то уже скрутил ему цигарку. Запылали дрова в печи, быстро наполняя палатку теплом. Теперь можно всем раздеться и размять онемевшие за ночь конечности.
А непогода продолжает злиться.
После тревожной и холодной ночи, когда температура в палатке держалась ниже нуля, всем захотелось горячей пищи. Но что можно сделать при таком скудном запасе топлива да еще на железной печке? Принесенные Василием Николаевичем дрова мы разделили на две части, оставив половину дров на вечер: одной кучки едва могло хватить только на то, чтобы вскипятить чайник. А всем вдруг захотелось рисовой каши. Но как ее приготовить? Если верить кулинарам, то для того, чтобы сварить рис, нужно продержать его в кипящей воде около двадцати пяти минут. У нас, конечно, такой возможности не было.
На помощь пришел Василий Николаевич, уже успевший отогреться.
– Кто дежурный? Ты, Дубровский? – спросил он и, не дожидаясь ответа, распорядился: – Натай снегу в котле, насыпь в него рису и ставь на печь. Важно, чтобы вода с крупою закипела, а потом и без огня можно варить любую кашу.
Дежурный принялся за дело, а мы с нетерпеливым ожиданием следили за его действиями. Когда вода с рисом закипела, Василий Николаевич снял кастрюлю с печи, бережно завернул ее в свою телогрейку, а затем плотно закутал в полушубок.
– Ишь как ты ее, голубушку, обхаживаешь, – облизнув губы, засмеялся Пресников.
– А вот она минут сорок попреет в собственном пару и дойдет куда лучше, чем на огне. Пальчики оближешь! – ответил Мищенко.
Действительно, через сорок минут, когда погасла печь и снова стало холодно в палатке, мы наслаждались горячей рисовой кашей.
А за полотняной стеной нашего жилья бушует пурга. Нависший сугроб уже отнял у нас треть площадки и продолжает давить сверху, выгибая перекладину.
В полдень на седловину спустились олени. Они бродят вокруг палатки, копытят снег, укладываются отдыхать на совершенно открытой площадке по двое-трое вместе, подставляя ветру свои пышношерстные спины. Появление их здесь несколько озадачивает нас: почему бы им не спуститься в тайгу? Там теплее и тише. Вероятно, сказывается привязанность к человеку.
Медленно тянутся часы нашего невольного заточения. Кто дремлет, уронив голову на плечо соседа, кто о чем-то размышляет, устремив взгляд в потолок. Бойка, свернувшись клубочком и прикрыв хвостом нос, спит у ног Лебедева. Василий Николаевич высовывает голову наружу.
– Ни света, ни просвета, братцы. Считай, до утра зарядил губодуй, – говорил он, прикрывая щель и поглубже забираясь в спальный мешок.
Именно в эту минуту налетел новый свирепый шквал, и полотняная стенка лопнула пополам. Гора снега свалилась на нас.
– Одевайтесь и выходите! – приказывает Лебедев.
В сумраке начинается возня, никто не может найти свои вещи, слышится ругань. Ветер полощет разорванные борта палатки, бросая в лицо пригоршни снега.
– Говорю, выходи! – слышится сквозь вой бурана голос Лебедева. – Пресников, задерживаешь всех.