Тропою волка

Катастрофа. Иначе и не назовешь то, что происходило в течение тринадцатилетней войны 1654–1667 годов, кровавой войны Великого княжества Литовского, Русского и Жмайт-ского против Московского государства.

Месяц червень 1654 года, в самом деле, оказался червонным от крови, от всполохов пламени, от разрывов каленых ядер… Трехсоттысячное войско царя Алексея Михайловича, якобы заступаясь за Хмельницкого, пошло войной на Речь Посполитую — на Польшу, — затопив железным потоком и залив кровью всю Беларусь-Литву, так до Польши и не добравшись. Хмельницкий увидел обман,

Это была не просто война, в которой одно княжество завоевывает другое. Это было столкновение культур: устоявшаяся, логичная, основанная на соблюдении законных связей между государствами и дворянскими семьями политика ВКЛ, Речи Посполитой и остальных стран Европы — и Московского княжества — в те времена бурно расширяющегося за счет завоеваний — несущего совершенно другой порядок. Неограниченная власть царя, крепостное право, совершенно другие порядки, дикие и непонятные простым жителям и дворянам ВКЛ, и жестокость, с которой эти порядки устанавливались…

Цвет европейского дворянства — потомки родов, которые прославились не набегами, а возведенными городами, введенными законами, устроением мирной торговли и культуры — Самуэль Кмитич, его друг молодой Несвижский ординат Михал Радзивилл, первый светский лев всей Речи Посполитой Слуцкий князь Богуслав Радзивилл и его троюродный брат Великий гетман Великого княжества Литовского, Русского и Жмайтского Януш Радзивилл — берутся за спасение своей страны от нашествия, которого, по словам Яну-ша, еще «ни единого не было подобного».

Страсти и переживания по поводу разбитого сердца, первой несчастной любви сменяются для молодого пана Кми-тича военными переживаниями: долгой обороной Смоленска, женитьбой на нелюбимой девушке, попыткой защитить от разгрома родную Оршу… Вчерашние мальчишеские страхи Михала Радзивилла перед призраками Несвижского замка уступают место настоящим ужасам: ужасам жестокой и беспощадной войны.

Пути спасения Родины для разных шляхтичей — разные. Одни, как Ян Павел Сапега, пытаются договориться с царем, другие сражаются без всяких компромиссов, третьи уходят защищать от шведского короля Польшу, а простые люди бегут в леса и организуют партизанские отряды… Партизанский отряд организует и несвижский друг Михала Радзивилла Вилли Дрозд, ученик самого Рембрандта, поразивший Михала тем, что как живого изобразил на портрете Кмитича.

Сражается, не жалея сил, и оршанский князь Самуэль Кмитич. Он присоединяется к Янушу и Богуславу, подписывая унию со Швецией, если уж Польша помочь не может. А Михал Радзивилл, польный гетман Гонсевский и Сапега идут к польскому королевскому войску, намереваясь пока что защищать Польшу от нового союзника Литвы — Швеции. В этом хитросплетении союзников и противников, где роли постоянно меняются, оказывается и Кмитич, стараясь успеть везде, но… царские ратники тем временем уже у ворот столицы Княжества, у стен Вильны, куда спешит и Кмитич, чтобы встретить царские войска с оружием в руках. Увы, снова и вновь: нет лада среди товарищей-шляхтичей по поводу того, как лучше обороняться…

О непростых и трагичных страницах истории, основанных на реальных событиях не только Беларуси, но и всей Восточной Европы, можно прочесть в первой книге «Огненный всадник» эпохального романа Михаила Голденкова «Пан Кмитич». Книга вторая — «Тропою волка» — продолжает вести читателя по захватывающему сюжету самой неизвестной войны в истории Беларуси, Украины и России, войны, которую по понятным причинам царские, а затем и советские идеологи прятали от своих людей. Третья книга «Поединок» завершает роман.

Жаркий июль сменился тихим и мягким августом. Стояли теплые безветренные дни, чистое голубое небо висело над древней Вильной, белые чайки проносились высоко на фоне лазури, и, кажется, абсолютно ничто не предвещало катастрофы, которая неотвратимо шаг за шагом надвигалась с востока. Однако дух грядущей опасности уже наполнял чистый воздух берегов Вилии. Несколько виленцев-лютеран ходили по протестантским храмам и испуганно рассказывали священникам, как в ночь на 2-е августа, на день Ильи-Пророка они видели в небесах страшное видение — скачущую Дикую охоту, и даже слышался грохот копыт от топота огромных, черных, как уголь, летящих по небесам скакунов.

— То воинство Ильи-Пророка и архангела Михаила заступается за наш город, — объясняли одни священники, — даст Бог, минует нас чаша сия.

— То дурной знак, — говорили старики, — это Дикая охота древнего гаута Одина предупреждает всех о лютой опасности. Нужно бежать, падать ниц, спасаться…

Люди, тем не менее, охотнее верили не в заступничество святого Ильи, а в наказание за грехи от древнего Одина. И вот уже потянулись на запад телеги и повозки'беженцев с окраин города, убегающих подальше от железного потока царского войска, уже долетал до стен Вильны запах чужих костров. Другие готовили запасы продовольствия на продолжительное время, полагая, что сражение вблизи города разрешит в скором времени мучительную неизвестность.

Великий гетман решил не обороняться на слабо приспособленных для этого стенах Вильны, а встретить врага на подступах к столице и с боями отходить к Зеленому мосту за реку Вилию, где будут ждать ратники Гонсевского, затем спалить мост и отступить к Жмайтии, ожидая подкрепления от шведов.

Гонсевский придерживался собственной стратегии: принять бой на стенах Вильны, хотя бы символический, чтобы никто не посмел упрекнуть, что они бросили город на произвол судьбы. Затем подскарбий литовский собирался отступить на запад, но не в Жмайтию, а через Троки и Гродно — в Польшу.

Однако оба гетмана не бросали попыток заключения мира или хотя бы перемирия с царем. 6 августа, когда армия Московии уже стояла под городом, они направили царю очередной лист с предложением мира. Такое же предложение выслал и виленский бискуп Юрий Тышкевич на имя атаманов Черкасского и Золотаренко. Конечно, как и думал Януш Радзивилл, все это оказалось бесполезной тратой чернил и бумаги — со стороны врага никто мириться не желал. Царя лишь раздражали эти жалобные писульки.

— Пусть больше не пишут! — хмурил он бровь и швырял листы под ноги, топча их алыми расшитыми золотом татарскими сапогами с острыми, глядящими вверх носками. — Ничего читать не буду! Или они сдаются, или я их в порошок сотру!