Трость с секретом
Шрифт:
– Черт возьми! – воскликнул Генрик. – Кто же этот Икс?
– Если б знать!
– А вы не думаете, что Икс – это какой-нибудь гад, наживший во время войны состояние, пользуясь горем и нуждой людей?
– Не исключено. Знаете ли, война все очень усложнила. Ведь могло быть и так: когда Крыжановского забрали в Освенцим, в его квартире поселился кто-то другой и нашел тайник. Или же тайник обнаружили немцы. А потом продали блюдо или обменяли его. Версий много…
Генрика охватили сомнения.
– По сути дела, у нас нет оснований отождествлять Икса с убийцей.
– А я и не отождествляю. Я даже склоняюсь к тому,
– Ну что же. Такая версия суживает направление поисков. Гневковский был соседом Бутылло. Рядом живет Станецкий, а в трех километрах от места, где найдено тело Кобылинского, живет Сконечный.
– Вот-вот. Похоже на то, что кто-то из них сыграл в нашем деле роковую роль.
12 июня, вечер
Пакула хотел говорить с Гневковским при свидетеле и взял Генрика с собой. Было около семи. Гневковский сидел дома. Пакула сразу приступил к делу:
– Вы знаете репортера «Эха» Кобылинского? Когда вы его видели в последний раз?
– Когда я его видел? Да, у меня четвертого июня днем был репортер из «Эха». Имени его я не знаю.
Пакула описал внешность репортера.
– Тогда это действительно был Кобылинский. После четвертого числа я его не встречал.
– О чем он с вами говорил?
– Он расспрашивал о моих отношениях с Бутылло. Потом ко мне пришел пан Скажинский. Хотел купить золоченую солонку очень изящной работы. Мы втроем поговорили о смерти Бутылло. Пан Скажинский подал репортеру интересную версию убийства Бутылло…
– Я читал статью Кобылинского в «Эхе», – оборвал его Пакула.
– Вот, пожалуй, и все. Репортер ушел, а пан Скажинский посидел у меня еще немного, посмотрел мой фарфор. Больше я пана Кобылинского не видел.
– Странно, – задумчиво протянул Пакула. – Четвертого числа вечером он позвонил этому пану, – он указал на Генрика, – и сказал, что собирается к вам – взглянуть на золоченую солонку. Обдумайте ваш ответ как следует, поскольку пан Кобылинский убит.
– Еще один! О боже! – вскричал старик. – Что же такое творится!
– Я жду, – сказал Пакула.
– А что мне сказать? Он больше ко мне не приходил. Да и зачем? Ведь я же при нем продал солонку пану Скажинскому. Если он еще раз хотел ее увидеть, он поехал бы не ко мне, а к Скажинскому. В чем я, однако, очень сомневаюсь, ибо он очень тщательно осмотрел солонку, будучи у меня.
По дороге в Лодзь Генрик сказал Пакуле:
– Вот вам и четвертый. Сконечный, Гневковский, Станецкий и… Скажинский. К кому поедем?
– Пока ни к кому. Боюсь, что я погорячился. Ведь мы даже не знаем точно, когда был убит Кобылинский. Может быть, автомобиль действительно сбросили в реку в ночь с шестого на седьмое? Но это совсем не значит, что Кобылинского убили именно тогда. Убийство могло произойти значительно раньше, в ночь с четвертого на пятое или с пятого на шестое. И не обязательно ночью. Могло произойти и утром, и днем, и вечером. Время гибели установит медицинская экспертиза. Возможно, в машине остались следы, которые помогут нам найти преступника. Я поеду к Скажинскому и Станецкому только с результатами медицинской экспертизы и осмотра машины.
– Мне кажется, что Гневковский вне подозрения. Во-первых, он старик. А во-вторых, у него нет машины.
– Вы хотели сказать: у него не было машины? – заметил Пакула. – Ведь у убийцы тоже больше нет машины.
– Ох, вспомнил! Ведь у Скажинского была машина. Когда я познакомился с ним у сестры Рикерта, он собирался продавать свою машину, так его напугала гибель Рикерта.
Пакула подвез Генрика до самого дома. На прощание поручик обещал позвонить, как только станут известны результаты экспертизы.
Дома Генрик набрал номер телефона редактора лодзинского издательства и попросил рукопись воспоминаний доктора Крыжановского. Ему, мол, хочется поместить в еженедельнике еще несколько отрывков.
– Опоздали, – ответил редактор. – «Эхо» вас опередило.
– Что? «Эхо»? Да зачем им такие воспоминания? Они для «Эха» слишком серьезны.
– Не знаю, не знаю. Рукопись забрал Кобылинский.
– Но у вас, наверное, есть еще один экземпляр?
– Есть-то есть, но «Эхо» договорилось с нами раньше вас. Редактор еще долго отказывался, но в конце концов грубая лесть и уговоры Генрика взяли верх.
– Ладно, договорились. Вечером я пришлю к вам сына с рукописью.
Готовя себе ужин, Генрик прислушивался, не звонят ли. Наконец в дверь позвонили. Но вместо мальчика в дверях стояла Розанна. За ужином он сообщил ей о смерти Кобылинского. Розанна отреагировала точно так же, как Пакула:
– Будь осторожен! Тебе и самому ясно, что теперь твоя очередь.
– Не уверен. Зачем ему меня убивать?
– А Кобылинского?
– Он, очевидно, напал на след убийцы. Убийце нет смысла бояться меня: ведь я понимаю в этой истории не больше, чем Пакула или ты, моя дорогая Розанна.
– У тебя нет никакой версии и ты никого не подозреваешь?
– Послушай, Розанна. В любом уголовном деле подозреваемых больше, чем нужно. В нашем случае все наоборот. Я действительно не вижу, кого подозревать. Я не знаю ни киноактера, любовника пани Бутылло, ни сына Бутылло, сидящего в тюрьме. Кого же подозревать? Рассмотрим действующих лиц этой истории. Рикерт вне подозрений, поскольку умер. Пока трудно сказать, был ли то несчастный случай или убийство. Сестра Рикерта. Почтенная старушка. Разумеется, ее внешность может оказаться просто маской. Во всяком случае, убить ударом ножа троих, двое из которых – сильные мужчины, она не в состоянии. Для такого убийства нужна большая физическая сила, ловкость и уверенность руки. Старушка отпадает. Бутылло. Мертв. Пани Бутылло мертва. Гневковский. Старик, физически очень слаб, автомобиля никогда не имел, а у убийцы была темно-зеленая «сирена». Сконечный, зубной врач. Мы знаем о нем следующее: купил у Рикерта золотое блюдо, поэтому-то к нему и приезжал пятого июня репортер Кобылинский. Совершенно неясно, для чего Сконечному понадобилось бы убивать репортера. Репортер погиб скорее всего в ночь с шестого на седьмое. Маловероятно, чтобы Кобылинский еще раз посещал Сконечного. Хотя… Труп обнаружили в трех километрах от дома врача, и это, пожалуй, подозрительно. С другой стороны, у Сконечного был «микрус», а не «сирена».