Тройка запряженных кузнечиков
Шрифт:
— Ты что? — испугался Авера.
— На партизанскую засаду, сын. И полицаев отбили. А кобылка так и осталась в отряде. Да и Связист от кобылки в отряде появился — помнишь, Харитоня?
— А где она теперь, кобылка? — спросил Авера, тут же досадуя на неразумность свою: уж столько лет с той поры промелькнуло, столько зим!
Он подхватился, побежал во тьму. Ведь вот, оказывается, какой этот конь Связист! Ведь это его матка, резвая, послушная кобылка, унесла отца от полицаев, уберегла, спасла, принесла к партизанам…
Совсем неподалеку от палатки стоял Связист, даже пытался схватывать губами поваленную траву. И тогда Авера прижался к нему, обхватил руками его ногу, благодарный ему, его матке, резвой, послушной кобылке. И поверил он в новую свою выдумку, в то, что еще переможет Связист хворобу, что еще не раз будет выходить из денника, разгуливать в леваде.
А как только вернулся к палатке, услышал спокойные, мирные голоса отца и Харитона Ивановича.
— Мечта каждого человека, Иван, вернуть свое детство, молодость. — И Харитон Иванович при этом не то вздохнул, не то зевнул.
Авера по-своему понял слова ветеринара и поделился:
— Я вот тоже мечтаю…
Он встряхнул спичечным коробком, в котором зашуршали кузнечики, и принялся рассказывать о том, что задумал выдрессировать тройку луговых кузнечиков, чтобы они разъезжали, подобно тройке коней, чтобы ходили в упряжке и даже тащили какой-нибудь груз.
— Да это же сказка, Аверкий Иванович! — воскликнул Харитон Иванович. — Порою ты рассудительный, как мужик, а порою совсем… А, ладно! Дрессируй. — И вновь произнес: — Мечта, мечта!
Вот тут Авера и обиделся на Харитона Ивановича. «Какой он… — в досаде говорил он себе. — Только посмеивается».
Безнадежные поиски
А ночью спят и люди и кони. И когда спал Авера в палатке, ему снилось, что и Связист дремлет, понурив голову, изредка пошевеливая хвостом или вскидывая ногою, и отец с Харитоном Ивановичем спят рядышком, как некогда в партизанах. Ночь всех свалила наземь, опрокинула в сон!
Проснувшись, он краем глаза захотел посмотреть на лежавших в одной палатке партизан, но ни одного партизана, ни другого уже не было.
— Мужики! — охрипшим голосом позвал он, надеясь, что мужики где-то здесь, возле палатки, что вот их говор послышится, зашелестит вялая трава под их ногами и они появятся в палатке, присядут на корточки, с усмешкой спросят: «Как спалось, Аверкий Иванович? Не будили комары?»
Никто не отозвался на его хрипловатый голос, никто не пришел к нему.
И когда он выскочил из палатки, щурясь от бьющего в лицо рассветного солнца, ожидая увидеть отца, Харитона Ивановича и Связиста, то поразился тому, что вокруг никого нет и его оставили в палатке одного.
«Ну, партизаны! — с тайной завистью подумал он. — Так тихо снялись с места… Настоящие партизаны!»
Все-таки на седоватых от росы валках травы удалось различить зеленые полосы следов. Авера и тронулся было по этим следам, недоумевая, почему ушли отец с ветеринаром в луговую даль, а не берегом Днепра. Брел он по следам, зябко передергивался, взбирался на возвышение и зорко глядел вдаль. Нет, сказал он себе, они берегом ушли и Связиста угнали.
Мысль о Связисте наполнила его нехорошим, тревожным предчувствием. Он свернул в сторону и, держась берега, понесся к парому.
А там, на дощатом настиле парома, никак не стоялось ему на одном месте, он все подбирался к заспанному, обросшему сивой щетиной паромщику в рубахе навыпуск, все заискивал:
— Тут директор с ветеринаром не перевозили коня? Вы же знаете директора? Знаете батю?
— Знаю, — голосом скрипучей двери отвечал паромщик.
— Ну, так давно они перевозили коня?
— А ты что, забыл?
— Что я забыл?
— Забыл, хлопец, свой вчерашний день. Вчера к ночи вы и перевозили коня. Не конь — пенсионер. Старая падла.
— А сегодня? Сегодня утром?
— Сення директор с ветеринаром без коня были.
«Нет, что-то не так», — думал Авера и сердито взглядывал на паромщика, на непривычно белую папироску в его заскорузлых, точно затянутых брезентом пальцах.
И как только ткнулся паром в дощатый настил, Авера покинул медлительный транспорт и прянул к поселку.
Еще издали он заметил, как наездники выгоняют коней на проминку, как садится в качалку брат Санька и легонько трогает с места. У Саньки перво-наперво и надо было спросить обо всем, и он, оказавшись в леваде, потрусил рядом с Санькиной качалкой, спрашивая на бегу:
— Батя дома?
— Нету.
— А Связист?
— Связист никогда не ночует в доме. Старый конь, а не ошибается, знает, где его конюшня, — бросил через плечо Санька и, отпустив поводья, дал волю своему рысаку.
«Ладно, задавала первый сорт! — обиженно посмотрел Авера вслед уносившемуся в качалке брату и вспомнил вызов отца, его требовательное желание помериться с Санькою на бегах. Мы с тебя собьем форс».
В конюшне, куда он вбежал, было пустынно, не перекликались гулким, бубенным ржанием кони, лишь конюхи шаркали скребками в денниках. И все же он поспешил в тот дальний конец конюшни, где всегда был приют Связиста…
Долго стоял он у распахнутого денника, не зная, к кому идти, у кого спрашивать о Связисте, потому что предчувствие свершившейся беды уже было постоянным, как зубная боль. И все же он обмолвился словом-другим с конюхами, а те, невразумительно отвечая, прятали глаза и продолжали скрести, скрести…
Он решил осмотреть все задворки конезавода, побывать и в леваде, и на пепельном кругу ипподрома — всюду, где мог оказаться Связист, если он возвратился наутро на конезавод. И сам Авера толком не мог бы рассудить, отчего такая жалость теснила теперь его грудь. И прежде он жалел Связиста, и прежде останавливался у его денника как будто в недоумении: кругом, в соседних стойлах, бойкие, заразительно ржущие жеребцы, а Связист уже не откликается на молодое ржание, Связист не способен к бегу, к игре на воле. Авера и прежде понимал, что лошади тоже имеют свой век, свое детство и свою старость.