Трудармия
Шрифт:
Вздрогнула от звука открываемого замка. Дежурный – не вчерашний, но тоже пожилой, можно даже сказать, старичок – сказал буднично, по-домашнему:
– Гейне, тебе передача – картошка-лепошка, – и милиционер улыбнулся всеми своими морщинами: мол, я не передразниваю, мне так сказали, я передаю.
Их красная чашка. А в ней несколько картофельных лепёшек. Золотистая корочка с двух сторон. И запах, наверное, вкусный, только она сейчас ничего не чувствует – ни запахов, ни вкуса. Во рту всё пересохло,
Только так подумала, а замок уже снова скрежещет:
– Гейне, на допрос.
Кабинет. В другом конце того же здания. Солнце в окно. За столом молодой милиционер. Гимнастёрка, красные петлицы на воротнике.
– Младший лейтенант Чалов. Веду ваше дело, – посмотрел на неё. Долго смотрел, выжидающе. – Ну рассказывайте.
– Что рассказывать?
– Как сушилку подожгли.
Её снова затрясло, полились слёзы:
– Не поджи-и-га-ла я! Я ушла… всё… уже потухло.
– Так, потухло, говоришь? А кто это может подтвердить? Что всё потухло и погасло?
– Бригадир был, Семён Васильевич. Он сам кирпичи щупал. Они уже холодные были. Спросите его…, – хорошо, что в платье носовой платок оказался. А то сидела бы сейчас, размазывая сопли и слёзы.
– И когда же он щупал?
– Перед тем, как я домой пошла. Он пощупал и отпустил меня.
Тут Чалов усмехнулся и сказал:
– Ну хорошо, а в котором часу отпустил?
– Не знаю, темнеть стало. Сумерки были. Где-то в семь.
– В семь… А загорелось в двенадцать. Выходит, ты пошла домой, потом вернулась и подожгла?
– Не поджигала-ааа! Мы поужинали и спать легли-и-ии!
– Не поджигала? А отчего же тогда загорелась? Или она сама себя подожгла? Сушилка-то?
– Не знаа-а-а-а-ю!
– Может подложила что-то, чтобы тлело, а потом разгорелось? Или спички как-то так разложила, чтобы огонь пополз?
– Ничего я не дела-а-ла! Я и не умею, и не знаю…
– А может бригадир поджёг?
– Не-е-ет! Я пошла, и он ускакал. На коне он был.
– Ну хорошо, устрою тебе очную ставку с бригадиром. Подожди пока.
Чалов позвонил в правление колхоза, и через десять минут Мария уже видела в окно, как Семён Васильевич мчится галопом, и сырой снег комьями вылетает из-под Алимовых копыт. Прыг с коня у коновязи, и через несколько секунд бригадир уже входит в кабинет – да, серьёзная организация милиция.
– Ну что бригадир. – сказал Чалов. – Вот гражданка Гейне утверждает, что ты последним видел сушилку перед пожаром. Говорит, в семь часов вечера ты всё осмотрел, проверил, пощупал, её отпустил, а сам остался.
– Не говорила я так. Мы вместе ушли.
– Вместе что ли подожгли?
– Да вы что, товарищ младший лейтенант. Я вчера один раз там был… В обед, – глаза Семёна Васильевича забегали, будто он не знал, куда их деть. – Приехал, посмотрел, как сушится. Сказал: сейчас ребята ещё воз привезут на сушку… И всё… Вечером я её не видел, и не отпускал. Она сама должна была знать, когда можно уйти.
– Понятно, так и запишем. Гражданку Гейне не видел, уходить от сушилки не разрешал. Правильно?
– Да, так и было.
– Семён Васильевич, – закричала она в отчаянии, – разве вы не помните, как щупали кирпичи, сказали «иди домой».
– Нет, товарищ младший лейтенант, клевета, не видел я её.
– А может, всё же видели, товарищ бригадир? А? Может вы подожгли?
– Да что вы, товарищ младший лейтенант! Мне-то зачем?
– А ей зачем?
– Ну… она того… немка…, – руки у Семёна Васильевича забегали так же суетливо, как глаза… – Может своим помогает…
– Так и запишем: «Считаю, что сушилку подожгла гражданка Гейне из вредительских побуждений». Верно?
– Выходит, так.
– Выходит «так» или просто «так».
– Ну так, наверно…
– Ладно иди.
После того, как ушёл Семён Васильевич, и рухнула её последняя надежда, Мария заголосила уже, не сдерживаясь.
– На вот, подпиши протокол, – сказал Чалов.
Но Мария ещё сегодня ночью решила ничего не подписывать, тем более, не понимая, что подписывает. А сейчас она вообще не способна была что-то понимать.
– Ну хорошо, – сказал Чалов, – так и напишем: «Подписать протокол отказалась»!
– Что теперь будет? – всё-таки смогла спросить Мария сквозь свои вопли.
– Суд решит, что будет. Судить тебя будут.
Услышав слово суд, она совсем ополоумела и стала кричать уже по-немецки.
Мария не помнила, как шла в камеру, как очутилась на кроватном тряпье. Кричала и плакала весь остаток дня. А поздно вечером вдруг услышала глухой стук в стену. Этот еле слышный стук вернул её к действительности. Мария стала воспринимать звуки, обращать внимание на свет автомобильных фар за окном, и вскоре уснула так крепко, будто умерла.
Утром пришёл тот же старый милиционер. Принёс ложку овсяной каши и светло-жёлтую жидкость в алюминиевой кружке, наверное, чай.
– Ох, и кричала же ты вчера, дочка! У меня самого глаза на мокром месте были: «Чего, – думаю, – девчонку мучат?» Ты только никому не говори, что я так сказал. А то…, – махнул он рукой, – можешь и сказать, мне старику всё равно, прожил я своё. Но лучше не говори… А картошку-лепошку что же не съела?
– Не могу… Хотите, съешьте.
– А что, давай, пожалуй, не пропадать же. Смотри только не пожалей.