Трудно отпускает Антарктида
Шрифт:
А у меня на душе – болото. Лосев сочувственно на меня смотрит, это я догадываюсь, что сочувственно, потому что Григорьич – верный друг. Из-за меня он два лишних рейса остается старпомом, ему уже давали пароход, но равной замены Григорьичу я не нашел и поклонился ему в ноги. Он отличный моряк, всю жизнь во льдах и понимает их никак не хуже меня, а может, и лучше. Впрочем, помощники сплошь да рядом бывают и способнее и умнее своего капитана, работают больше и спят меньше, но лишь самые дальновидные из них понимают, что участь капитана куда тяжелее: решения принимать ему. И морщин
А я теперь старше его на двадцать с гаком и устал от решений. Пора тебе, Василий Петрович, кончать со льдом и дохаживать свой век на линии Одесса–Батуми; будешь с умным видом слушать жалобы туристов на «невыносимую» качку (волнение моря два балла) и на испорченный кондишен в каютах, отчитывать боцмана за дурно покрашенный клюз и каждый день, как положено просоленному морскому волку, выходить к обеду в свежей крахмаленой рубашке. Ведут же где-то люди такую вот прекрасную жизнь!
– Как думаешь, Григорьич, не придавить ли подушку минуток на шестьдесят?
Лосев кивает, выходит в штурманскую рубку. За что еще я его люблю, так это за то, что он никогда не задает ненужных вопросов. А станет Мастером – выучит тому же своего старпома. Отдыхать я могу спокойно, Григорьич ни за что не покинет рубку, пока я в постели. Ложиться, впрочем, я не собираюсь, а вот душ мне не помешает: решение хорошо принимать на свежую голову. Минут десять я избиваю себя попеременно то горячими, то холодными струями, растираюсь докрасна мохнатым полотенцем и, помолодевший, выхожу в спальню. Из кабинета доносятся чьи-то голоса. Без разрешения ко мне входят только летчики, самозванно даровавшие себе такую привилегию. В том, что они придут, я нисколько не сомневался и заранее знал, о чем будем сейчас говорить
– «Капитан, капитан, улыбнитесь», – весело мурлычет Крутшшн. – С легким паром, Петрович!
– Спасибо. Чай, кофе?
– Мы уже заварили. – Крутилин кивает на чайник. – А где бальзам?
– В шкафу. Хозяйничай, я сейчас.
Я иду в штурманскую и перебрасываюсь с Григорьичем несколькими словами. Потом возвращаюсь в каюту, сажусь и молча смотрю на гостей. Раз пришли выяснять отношения, пусть сами начинают. Белов мрачен, как туча, а Крутилин, чтобы чем-то заполнить неловкую паузу, насвистывает и гремит чашками.
– Слухи по кораблю ползают, Петрович, – не выдерживает Белов.
Я пожимаю плечами.
– По кораблю всегда ползают какие-нибудь слухи.
– На сей раз плохие слухи, Петрович. – Белов сверлит меня глазами. – Будто ты думаешь брать курс на север.
– А куда бы ты пошел, Коля?
– На юг, капитан, на юг!
Так, игра началась. Раньше я сказал бы ему прямо, а сейчас потяну. Жаль, но прежней близости у нас долго не будет, я человек злопамятный.
– Мы уже там были, Коля, и чуть там не остались. Я думал, что ты это помнишь.
– За тот раз я извинился, ты был, конечно, прав.
– А теперь предлагаешь снова лезть в капкан?
– Почему обязательно в капкан?
– Я не сказал, что обязательно. Но вероятность очень велика.
– Не знаю, я не моряк, я летчик.
– Ах, ты не знаешь!
– Я знаю только одно: ребят на Лазареве оставлять нельзя. Они свое отзимовали и пришли на берег, в, эту берлогу, чтобы мы их забрали и доставили домой. Они год с лишним жен и детей не обнимали, капитан!
– Демагог ты, Николай Белов. Выйдешь на пенсию – в жэке на собраниях будешь аплодисменты срывать.
Белов багровеет и играет желваками; никому другому такого бы он не спустил, но обстоятельства вынуждают его быть дипломатом.
– Пусть демагог, черт с тобой… Ты мне только найди подходящую льдину, а там можешь обзывать, как хочешь.
– Ты, Петрович, голова, ты капитан, ты истина в последней инстанции! – в своей обычной манере поет Крутилин. – Рискни!
– Через эту дверь вы можете пройти в рулевую рубку.
– Были там уже сто раз! – злится Белов.
– Ну, видели подходящую льдину?
– Здесь нет. Нужно снова идти на юг.
– А если застрянем?
– Выберешься! Ты не из таких льдов выползал! – грубо льстит Крутилин.
– Ты, Ваня, всегда был оптимистом. Скажи, твоя стрекоза без бензина полетит?
– Еще как! Носом в землю.
– А мой пароход без топлива первый же шторм погубит.
Топливо – это для Коли и Вани новость. Они переглядываются, недоверчиво на меня смотрят.
– При чем здесь топливо? – спрашивает Крутилин.
– На, читай докладную главного механика.
– Мы с Колей неграмотные. Что он там сочинил?
Про чай они забыли, чай стоит нетронутый. Я терпеливо даю им маленький урок арифметики. У нас в цистернах осталось 280 тонн топлива, а «Обь» потребляет в сутки 20 тонн; поскольку на переход к Монтевидео уйдет двенадцать дней, то, умножив эту цифирь на 20, получаем искомое – 240 тонн, что и требовалось доказать.
Лица моих собеседников вытягиваются.
– А не набрехал он, твой дед? – мрачно пытает Белов. – Ты ж его знаешь, ему так же хочется идти во льды, как садиться на кол.
Я молча потягиваю остывший чай. Этот разговор – моя маленькая месть, приказ я отдал, и никакие доводы его уже не изменят.
– Ну и ну! – ахает Крутилин и грозит мне пальцем. – Тебе бы, Петрович, пивом торговать, чуть нас не облапошил. В заначке-то получается еще сорок тонн, так? Вот тебе и два дня поиска!
– А если по пути к Монтевидео попадем в шторм? – слабо возражаю я. – Тогда не триста, а двести миль в сутки делать будем, вот и нужен резерв.
– Если, если! – возмущается Белов. – А не будет шторма, тогда что? Да тебе эти сорок сэкономленных тонн по ночам сниться будут!