Трудно отпускает Антарктида
Шрифт:
– Я думаю, что для Александра Васильевича еще не все потеряно. Если он купит себе пенсне…
Пухов посмеивается, довольный: ему кажется, что он отомстил за вальс. А мне только того и надо. Груздев – он умен, как бес, насчет микроклимата он сказал точно. Мне чертовски нужно, чтобы люди вокруг улыбались, мы пятые сутки в подвешенном состоянии, я сам готов зареветь белугой!
Слышится и снова затихает рокот дизеля.
– Иван из дизельной вышел, – догадывается Веня. – Сейчас заявится и сообщит народу: «Здоровеньки булы. Щец от обеда не осталось рабочему человеку?»
Сто раз было,
В кают-компанию, вытирая руки ветошью, входит Нетудыхата.
– Здоровеньки булы. (Веня радостно раскрывает рот.) Щец бы похлебать рабочему человеку… Вы что, сказились?
Мы самозабвенно хохочем, даже Груздев на мгновение забывает про свое достоинство и беззвучно смеется. Но тут из спальни доносится долгий и тяжкий кашель. Смех мгновенно стихает.
В кают-компанию, сутулясь, входит Гаранин. Он приветливо улыбается нам, и мы улыбаемся ему. У меня сжимается сердце, мне кажется, что я вижу то, чего не видят другие. Гаранин прислушивается к писку морзянки, спрашивает у Томилина:
– Самойлов?
Томилин кивает.
– Сон видел, – щурясь от яркого света, с улыбкой сообщает Гаранин. – По-моему, даже цветной… Будто я в парке культуры на чертовом колесе катаюсь, вверх-вниз, вверх-вниз. А внизу вся наша полярная братва собралась, все смотрят на меня, торопят: «Наша очередь!» Жена смеется, пальцем грозит: хватит, мол, слезай. А колесо не останавливается, вертится и вертится… Ерунда, чушь какая-то. Что, чай пить будем?
Картинка детства: во дворе нашего старого дома рос могучий дуб, говорили, что ему триста лет. Я возненавидел его после того, как засохла рябинка, которую посадил невдалеке; мне казалось, что этот дуб – эгоист и убийца, он высасывает из земли все соки, чтобы жить вечно за счет других. Не знаю, насколько глубоко это детское впечатление повлияло на мой душевный склад, но бывает, что я стыжусь своего здоровья, мускулов, избытка жизни… И тогда я глупо мечтаю о том…
Еще одно признание: я вообще люблю мечтать. Ну, конечно, обнять Нину – увы, это неоригинально, все мечтают о таком; приласкать, потискать Сашку, своего тезку, ему уже тринадцать месяцев, а я его еще не видел – тоже не бог весть какая игра воображения; но вот уже второй месяц, как я, оставаясь наедине с самим собой, глупо мечтаю о том, что сотворю чудо. Вот в чем оно заключается: организм человека достигает совершенства обыкновенного примуса, и можно будет переливать часть своих сил товарищу, как из одного примуса в другой переливают керосин. И тогда Андрей Иваныч перестанет таять на глазах! Я горячо мечтаю об этом чуде, и пусть тот, кто сочтет, что я прекраснодушный глупец, держит свои мысли при себе.
– Почему чай? – прерывает неловкую паузу Веня. – По агентурным данным, у отца-командира имеются в заначке две бутылки коньяку. Андрей Иваныч, поддержите ходатайство коллектива!
– А уговор? – улыбается Гаранин, садясь за стол. – Тому, кто первым увидит «Обь».
– Ну, первый, ну, второй… Будем считать, что все сразу вместе увидели, – вдохновленный своей идеей, настаивает Веня. – «Обь»-то рядом, не сегодня-завтра подойдет, зачем такое удовольствие откладывать?
– Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра, – вставляю я и, увидев, что Груздев раскрывает рот, поспешно добавляю: – Не мое, Георгий Борисович, Марка Твена.
– Раз Николаич сказал: «Тому, кто первый увидит», – так и будет, – возвещает Дугин. – Чего суетишься?
– Как же ты, Дугин, начальство любишь, ну, просто неземной любовью, – восхищается Веня. – И оно тебя, со взаимностью. Тебя, говорят, еще в родильном доме главврач уважал безмерно!
– Веня, смени пластинку, – морщится Гаранин.
– А, пусть, – равнодушно роняет Дугин. – Чем бы дитя ни тешилось…
Не сговариваясь, все смолкают как по приказу: это прекратилась морзянка. Мы, не отрываясь, смотрим на дверь, нам совершенно ясно, что разговоры, которые шли до сих пор, – ерунда, а главное нам сейчас скажут.
Из радиорубки выходит Николаич, за ним Скориков. Их лица непроницаемы, напрасно мы пытаемся прочесть на них долгожданные новости.
– Слетелись, как мотыльки на огонь, – обмениваясь взглядом с Гараниным, шутит начальник. – Что, все собрались?
– Валя! – кричит Веня, – С вещами на выход!
Из камбуза выбегает Горемыкин.
– Чай подавать, Сергей Николаич?
– Кажется, нам будет не до чая, – пристально глядя на Семёнова, пророчествует Груздев.
– Все в Кассандру играете? – Николаич усмехается. – Дела обстоят так. «Обь» пробилась вперед и находится от нас в ста десяти километрах.
– Что я говорил?! – бурно восторгается Веня. – Старушке «Оби» гип-гип… ура!.. Чего вы?
На Венин призыв никто не откликается.
– Это пока все, что моряки смогли сделать, – продолжает Николаич. – Между нами сплошной и торосистый десятибалльный лед. Припай унесло, но путь «Оби» преграждает ледяное поле шириной в десятки километров. Фактически за пять дней ледовая обстановка не изменилась. Теперь уже ясно, что через это поле «Обь» пробиться не может.
– Что значит «не может»? – повышает голос Пухов. – Она должна, обязана пробиться!
– Даже ценой своей гибели? – тихо спрашивает Гаранин.
Пухов хочет что-то сказать, но беспомощно машет рукой. Груздев усмехается. Кажется, он прав, нам действительно будет не до чая.
– А как же мы? – Нетудыхата растерянно приподнимается. – Как же мы?
– Черт бы их побрал! – взрывается Веня. – Это как понимать, отец-командир, второй год подряд зимовать, что ли?
– Я еще не закончил, – резко обрывает его Николаич. – Выход все-таки найден. На Молодежной законсервированы самолеты, один ЛИ-2 и две «Аннушки». Капитан Самойлов и летчики, находящиеся на борту «Оби», решили возвращаться на Молодежную, чтобы эвакуировать нас по воздуху.
– Но ведь это тысяча пятьсот километров в один конец! – вырывается у Пухова. – В лучшем случае неделю ждать…
– Везучий ты, Веня, как паровоз! – сокрушается Веня.
Я искоса смотрю на Гаранина. Внешне он совершенно спокоен, одобрительно кивает и улыбается, но представляю, что творится у него на душе. Только он знает настоящую цену этой лишней недели. И меня охватывает бессильная ярость. Я готов второй, третий год подряд торчать в этих проклятых снегах, лишь бы Андрей Иваныч сегодня, сейчас оказался дома!