Трудные дороги

Андреев Геннадий

Я стоял над слегой, думая о том, как неиссякаема жизненная сила природы и что у человека, части природы, такой силы не будет никогда. И что сила эта извечно враждебна человеку: она всегда и упорно старается стереть его след. Если попасть к ней в плен, она уничтожит тебя. И только там, где одолевают ее человеческие ум и руки, она будто одухотворяется и перестает быть нам врагом. Не мертвая, только через прикосновение человеческого духа она становится по-нашему живой. И потому — разве человек был и остается только частью природы? Разве не назначение его — постоянно оживлять земную жизнь и через это становиться человеком?..

Спутник и горы

Тайгу

мы прошли, почти не разговаривая. Спутник был беспокоен и шел, постоянно озираясь и нервничая. Но по мере того, как углублялись мы в горы, Хвощинский становился разговорчивее. Будто вознаграждая себя за молчание в первые дни, теперь он болтал без умолку и смеялся по каждому поводу, обнажая остренькие зубы хищника. Да он и оказался хищником, небольшого калибра: в горах он рассказал о себе, хотя я не просил об этом.

Родом из-под Белостока, Хвощинский был из большой, задавленной нуждой семьи мелкого акцизного чиновника. Страстно лелеемой мечтой семьи было «пробиться в люди»., В начале мировой войны Хвощинский окончил реальное училище. Подходили немцы — семья эвакуировалась в глубь России, жить стало еще труднее. В конце войны Хвощинский поступил в военное училище и перед самой революцией был выпущен прапорщиком.

— Когда нас произвели и я вышел из училища, я не знал, на земле я, на небе? — рассказывал Хвощинский. — На мне шинелька с иголочки, мундирчик, сапожки —- шик, блеск, тра-ля-ля! Иду, кошу глаза на погоны — и глазам не верю: ты это, Юрчик, который недавно в драных штанах бегал и у матери пятаки выпрашивал? Нет, злая насмешка отчаянной судьбы, не я! Я теперь — офицер! Любому могу в морду дать — и ни один городовой не тронет! До меня рукой не достанешь, а для меня весь мир — вот он, на ладошке у меня! Я все могу! У меня морда сама кверху поднялась, иду, сверху вниз на шпаков смотрю: раздайся, грязь, офицер идет!

Даже теперь, через полтора десятка лет, Хвощинский рассказывал об этом с упоением. Наверно, это было его самое дорогое воспоминание. Он искренне, даже чисто радовался, не видя в своей радости ничего зазорного. И о том, как они, группа только что произведенных офицеров, по дороге на фронт где-то в Смоленске или Минске на радостях устроили грандиозный кутеж, с битьем в ресторане зеркал и штатских физиономий, Хвощинский рассказывал, смеясь от счастья.

Судьба на первых порах не благоволила ему: после революции офицерское звание пошло вниз. На фронт он так и не попал, семью потерял: она ему больше была не нужна. Где-то в глуши, в разваливающемся запасном полку, он проболтался до создания Красной Армии, — когда ему предложили вступить в нее, он согласился, не раздумывая. Это все-таки сулило продолжение карьеры.

Нахальство ли его, или особое стечение обстоятельств, только Хвощинский быстро выдвинулся: в конце гражданской войны он командовал полком и имел орден Красного знамени. За что — я так и не узнал: воспоминания о гражданской войне ограничивались у Хвощинского беспросветным пьянством, картежной игрой и женщинами.

В начале НЭПа Хвощинского демобилизовали. Он поступил в милицию большого южного города, но за пьянство, дебоши и растрату казенных денег его скоро уволили, не отдав под суд: с орденоносцами, героями гражданской войны, тогда еще считались. В другом городе Хвощинский попал в финансовый отдел — служба его кончилась уже крупной растратой: он проиграл в карты сумму, за которую его не простили бы. Хвощинский бежал, несколько лет колесил по России, пока случайно не наткнулся на начальника милиции, с которым работал после армии. Хвощинскому дали десять лет.

Для меня так и осталось загадкой: зачем он бежал из лагеря? Повинуясь тому же импульсу свободы? Циник и бесшабашный человек, он не мог не понимать, что его вольная жизнь будет короткой и что в лучшем случае его опять ждет концлагерь.

Я не думал об этом, как и о том, что сам виноват в выборе спутника. Да и выбора не было. Помня слова Реды, я твердо решил: выберемся в места, где можно разделиться — каждый пойдет своей дорогой. А на случай, если что разделит нас раньше, я половину денег дал Хвощинскому, дал ему и один профсоюзный билет. Мы перевоплотились: перестали называть себя нашими именами и, чтобы привыкнуть, обращались друг к другу так, как было написано в билетах. Вызубрили и другие записи: где мы родились, сколько нам лет, когда и где получили билеты.

Помня разговоры с геологом, я придумал легенду: мы — коллекторы экспедиции Геолкома, под руководством профессора Светлова. Он дал нам специальное задание: пройти горы по намеченному им маршруту, с поверхностной разведкой. Там, где мы были, наш маршрут кончался и поворачивал на восток: тут мы должны выйти к обитаемым местам и ехать в Ленинград, в Геолком, обработать свои сведения, составить отчет и ждать, когда вернется Светлов.

На листках из ученической тетради я написал подобие удостоверений-заданий нам, подписав: «Начальник геолого-разведочной экспедиции профессор Светлов». Не было штампа и печати — их и не могло быть в крохотной экспедиции, забравшейся на кулички. На карте из школьного учебника я начертил будто бы пройденный нами маршрут: получалось убедительно. Чтобы было еще убедительнее, я подбирал камешки с особенно причудливой расцветкой, с вкраплениями — некоторые были изумительные. Каждый я завернул в бумажку, сделал надписи, какие пришли в голову: «50-65-7» или «М\У-128-5». Камешков набралось с килограмм, я рассовал их в карманы рюкзаков.

Для начала могло сойти. Если понадобится, добавим, что потерпели аварию, переправляясь через горные речки. Разбился плот и вода унесла полевую сумку, а в ней главные записи и самые важные документы: удостоверения Геолкома и военные билеты. Осталось только то, что было в карманах, мы сами едва уцелели.

Это было правдоподобно: аварию в горах я придумал после переправы через две реки. В каждой долине и в каждом ущелье текли шумные ручьи и потоки, мы переходили их без труда, но попались две большие — они наделали нам хлопот.

В полсотню метров шириной, они были неглубоки: немногим выше колен. Но нестерпимо холодная вода, — она скатывалась со снежных вершин, таявших рядом, — неслась так стремительно, что даже только глядя на нее становилось не по себе. Прозрачная, как вымытое стекло, по отшлифованному каменистому руслу она волочила с собой большие камни.

Мы отказались от постройки плота, на что надо было бы убить слишком много времени, и попытались обойти препятствие, надеясь, что выше по течению берега сойдутся, загроможденные камнями. Но и в обходе только теряли время: река не хотела сближать берега и продолжала бушевать в бесконечной долине.

Выбрали место пошире: тут должно быть мельче. Для опоры вырубили крепкие палки. Хвощинский обвязался веревкой — я захлестнул ее за дерево и постепенно травил, не спуская с Хвощинского глаз, готовый каждый миг закрепить веревку и выручать спутника, если его собьет вода. Он боролся с течением, пробираясь к другому берегу. Выбравшись, он привязал веревку к дереву, а я обвязался концом на этом берету, — теперь Хвощинский понемногу выбирал веревку, помогая мне. Шли в одежде, в сапогах: иначе не вынести ледяного холода воды.