Трудный Роман

Марчик Георгий Оскарович

— Не хотят разговаривать? — спросил он. — Наплевать. Не обращай внимания.

Костя озабоченно вздохнул. Не обращать внимания он не умел.

На обществоведении Роман поднялся с места и с независимым видом задал вопрос. После ответа тут же ввязался в спор с учительницей.

— Я ее нарочно завел, — шепнул Роман Косте. — Еще в древности какой-то философ сказал: «Все подвергай сомнению».

— Нет. Такие сомнения нам ни к чему. В один день переругаешься со всеми учителями. Послушай-ка, сегодня в Планетарии лекция в твоем вкусе — о загадках

Вселенной. Пойдем?

— О’кей! — охотно согласился Роман. — Я зайду за тобой.

Уже стемнело, когда они вышли на улицу. Зажглись фонари. Морозный ветер обжигал лица, забирался в рукава, задувал в штанины брюк, ледяными пальцами обхватывал лодыжки ног.

— Ты в белье ходишь или в трусах? — поинтересовался Роман. — Я взбунтовался в этом году. Прежде мать заставляла носить белье. Ух, как я его ненавидел!

Костя с недоумением посмотрел на товарища. Вопрос показался ему наивным и неожиданным. Подумаешь, геройство — трусики!

— Спортсмены — народ закаленный, — заметил он. — А у меня, между прочим, первый юношеский разряд по боксу. Скоро буду участвовать в чемпионате города.

— Да что ты говоришь? — изумился Роман. — Боксеры свирепые… Как бульдоги. А ты деликатен и, судя по всему, не очень решителен.

— Да, это так, — охотно согласился Костя. — Видел на грузовиках лозунг: «Не уверен — не обгоняй»? Вот я и не обгоняю.

— Ну и чудак… Надо быть смелее.

— Возможно. Но дело не в этом. Я не трус. Просто такой у меня характер… Эх, скорее бы кончилась зима… — сказал Костя, отворачивая лицо от ветра.

— А чем плохо зимой? — отозвался Роман. — И зимой хорошо. Холодно. Опять же — крестьянин торжествует. Не работает.

— Зима на меня хандру нагоняет. А летом солнышко… Люблю позагорать на горячем песке. Приоткроешь глаза — над тобой зелень, рядом вода тоже зеленая. И ты словно плывешь неведомо куда. Летом купался я как-то в Протве — хорошая такая речушка. Вижу, рядом кто-то плывет наперегонки. Присмотрелся — девчонка. Лицо смешное такое, круглое, все в веснушках…

— Красивое? — деловито осведомился Роман.

— Трудно сказать. Может, и красивое. Потом мы вместе пошли. Платье у нее было голубенькое, с белыми горошинками. А однажды вечером мы так далеко заплыли на лодке по течению, что вернулись только к утру. Чуть нас комары не слопали.

— И это все? — усмехнулся Роман.

— Нет еще. Помню, она угощала меня молочными початками кукурузы.

— Гениальная история, — хмыкнул Роман. — А я-то уши развесил.

— А если ничего больше не было! Да и что могло еще быть? — недоумевал Костя.

— Конечно, ничего, — помрачнел Роман. — Разумеется, ничего. Впрочем, — он остановился и испытующе взглянул на Костю, — возможно, кабальеро, именно это и была твоя первая любовь. Иногда, увы, она принимает самые неожиданные формы.

— Ну, ты комик… — хмыкнул Костя. — Какая же это любовь? Любовь — это разные страсти, а мы только смеялись.

— Не знаю, Табаков. Не знаю, — отрывисто бросил Роман, жалея, что начал этот

разговор.

До самого Планетария оба молчали, занятые каждый своими мыслями.

У Кости потеплело на душе, когда он вспомнил ту отчаянную девчонку. Ну что ж, если это действительно была любовь, он ничего не имеет против. Веселая девчонка, понимала его с полуслова. С ней было беззаботно и легко. Обожала всякие истории о замках, странствиях, рыцарях. Он рассказывает весь вечер, а она притихнет, прижмется к нему плечом и слушает. И была в ней еще какая-то неуловимая девчоночья нежность, трогательная забота о нем. Костя даже не мог толком понять, что именно еще — то ли ожидание от тебя подвига, и ты из-за этого незаметно вырастаешь в собственных глазах. Только, конечно, это была не любовь…

Роман думал о своем. Уже несколько раз после театра он говорил по телефону со своей новой знакомой. Им говорилось легко, безо всякого внутреннего принуждения. Перескакивали с одного на другое, и каждый пустяк, каждая деталь и случайная мысль казались Роману значительными, исполненными особого, тайного, не выявленного до конца смысла. Но это как раз и придавало беседам особую доверительность.

Чаще всего Роман говорил из будки телефона-автомата. Он так увлекался, что совсем не обращал внимания на холод: но, в конце концов, спустя час или два, сколько удавалось выдержать, мороз все-таки вынуждал его покинуть «поле боя».

И постепенно в результате этих телефонных разговоров для него стало потребностью ежедневно разговаривать с ней.

«Как, по-твоему, на что больше всего похожи полевые ромашки?» — спросила она вчера.

«На яичницу-глазунью. На подсолнух. На маленькое солнце. На твою голову», — ответил он, посмеиваясь.

«Нет, нет, нет! — возразила она. — Ни за что не догадаешься. Это глаза людей, которые когда-то жили на нашей земле».

«Что-о? — удивился он. — Вот так мистика…»

«Ах, Роман, ведь есть в утренней дымке над зелеными холмами, в тихих дубравах, в пасущихся в высокой траве лошадях что-то древнее, вещее!»

«Все очень просто, — сказал после некоторого раздумья Роман, дыша в покрывшуюся инеем трубку. — Природу ты воспринимаешь как горожанка. Увидела лошадей — и ах, ах…»

«Ой, как ужасно ты рассуждаешь! — возмутилась она. — Неужели ты такой сухарь? Я не лошадей люблю, а свою землю, свою родину…»

«Доказано, что наследственность, всякие там гены — это особым образом расположенные хромосомы, дезоксирибонуклеиновая кислота, одним словом — химия. Так и чувство любви, в конечном счете, какое-нибудь мудреное химическое соединение в крови, — невозмутимо продолжал Роман. Он не намерен был отступать. Их споры были как увлекательная игра. — А эти твои дубравы просто красивый художественный образ».