Труды и дни мистера Норриса
Шрифт:
Фриц не ответил. Он просто стоял и улыбался.
— И за что же, интересно знать, его, с их точки зрения, посадили? — спросил я.
— Не знаю, — все так же медленно процедил Фриц. — Но кажется, могу себе представить.
— А я не могу.
— Послушай, Билл, — тон у него вдруг сделался совершенно серьезным. Он положил мне руку на плечо. — В общем, я хочу сказать, что дело в следующем. Оно, конечно, если речь идет о нас с тобой, нам на все это плевать, какого, в самом деле, черта? Но есть же вокруг и другие люди, о которых тоже приходится думать, разве не так? Вот представь, что будет, если Норрис зацепит какого-нибудь парня и вытрясет из него все на свете, до последнего цента?
—
Фриц сдался. Его последний залп звучал так:
— Ну что ж, не говори потом, что я тебя не предупреждал.
— Нет, Фриц, что ты. Ни за что.
Расстались мы друзьями.
Возможно, Хелен Пратт была насчет меня не так уж и не права. Понемногу, шаг за шагом, я выстроил для Артура романтические декорации и ревниво следил за тем, чтобы никто их ненароком не опрокинул. По большому счету мне даже нравилось рядить его — про себя — в костюм опасного преступника; впрочем, всерьез я ни на минуту в эту бредовую идею так и не поверил. Все мое поколение — поколение снобов, вот только вместо аристократа мы воздвигли на пьедестал криминальную личность. А еще я привязался к Артуру из чистого упрямства. Если моим друзьям не нравится его рот или его прошлое, тем хуже для них; меня же грела мысль, что сам я, несомненно, глубже, человечней, чем они, и куда лучше разбираюсь в тонкостях людской природы. И если иногда, в письмах в Англию, я отзывался о нем как о «прелюбопытнейшем старом жулике», это свидетельствовало только лишь о желании как-то его приукрасить; сделать из него человека дерзкого и уверенного в себе, расчетливого, но способного при этом на самые безудержные порывы. Каковыми качествами он в действительности очевиднейшим и мучительнейшим образом не обладал.
Бедный Артур! Редко мне доводилось встречать на своем веку человека с такими слабыми нервами. По временам мне даже начинало казаться, что он страдает какой-то слабой формой мании преследования. Я и сейчас отчетливо вижу перед собой его фигуру: он ждет меня в укромном уголке своего любимого ресторана, усталый, отрешенный, неспокойный; руки заученно-небрежным движением легли на колени, голова склонилась набок, неловко, под этаким странным углом, как будто он к чему-то прислушивается, как будто в любой момент готов вздрогнуть от близкого звука удара. Я слышу его голос: он говорит по телефону, осторожно подбирая слова, прижав трубку как можно ближе к губам и — едва ли не шепотом.
— Алло. Да, это я. Так значит, вы видели эту партию? Прекрасно. Так — когда мы с вами сможем встретиться? Давайте в обычное время, в доме заинтересованного лица. И пожалуйста, попросите того, другого господина тоже туда прийти. Нет-нет. Герра Д. Это чрезвычайно важно. Всего доброго.
Я рассмеялся:
— Вас послушать: ни дать ни взять — заправский конспиратор.
— Да-да, вот только братьменя не стоит, — хихикнул Артур. — Да нет, уверяю вас, дорогой мой Уильям, противоправное деяние, о котором только что шла речь, заключается всего лишь в акте продажи кое-какой старой мебели, в каковой сделке я по чистой случайности оказался — э — материально заинтересован.
— Тогда чего, спрашивается, ради такой режим секретности?
— Ну, никогда не знаешь, кто может тебя подслушать.
— Да кто бы вас ни подслушал, неужели вы думаете, что это кому-то может быть интересно?
— В наши дни лишние меры предосторожности еще никому не вредили, — туманно резюмировал Артур.
К этому времени я уже успел взять у него и прочесть практически все его «занятные» книги. Дрянь по большей части была еще та. Повествование велось в неожиданно ханжеском, снобистски-жеманном, будто нарочно рассчитанном на мелких лавочников
10
Фрэнк Харрис (1856–1933) — английский журналист и издатель. Издавал газеты «Фортнайтли ревью» (1886–1894) и «Сатердей ревью» (1894–1898), превратив последнюю в самый продаваемый в Великобритании еженедельник благодаря переориентации на «новое» искусство и привлечению к сотрудничеству таких авторов, как Джордж Бернард Шоу, Герберт Уэллс и Макс Бирбом. Четырехтомная книга скандальных мемуаров «Моя жизнь и мои любови» (1922–1927) лишь укрепила его репутацию безудержного хвастуна, вруна и сплетника.
— Да, отчасти. Мы с ним не виделись несколько лет. Когда я узнал, что он умер, — это был такой шок… Он был гений в своем, конечно, роде. Бездна остроумия. Помню, однажды в Лувре он мне сказал: «Ах, мой дорогой Норрис, мы с вами — последние оставшиеся в живых из великого племени джентльменов и авантюристов». Знаете, язык у него был — как бритва. Если он кого-то припечатал, то человек помнил потом об этом до самой смерти.
— Что приводит на память, — раздумчиво продолжил Артур, — вопрос, который однажды задал мне последний лорд Дизли. «Мистер Норрис, — спросил он меня, — вы авантюрист?»
— Н-да, вопрос весьма нестандартный. Честно говоря, остроумияя здесь не вижу. По-моему, это откровенная грубость.
— Я ответил: «Мы все авантюристы. А разве сама по себе жизнь — не авантюра?» Весьма искусно, не находите?
— Иного ответа он и не заслуживал.
Артур скромно потупился, принялся разглядывать ногти:
— Мои лучшие афоризмы всегда рождались на судебной скамье.
— Вы хотите сказать, что вас судили?
— Не меня судили, Уильям. Я судился. С «Ивнинг пост», за оскорбление чести и достоинства.
— А что они такого про вас наговорили?
— Были там такие, знаете ли, грязные измышления относительно того, как осуществляется управление одним фондом — доверенное, к слову сказать, мне.
— И вы, конечно, выиграли процесс?
Артур бережно погладил пальцами подбородок.
— Они оказались не в состоянии привести достаточно веских оснований для выдвинутых обвинений. Мне присудили пятьсот фунтов в качестве возмещения морального ущерба.
— И часто вам приходилось судиться за клевету?
— Пять раз, — скромно признался Артур. — А еще в трех случаях дело до суда не доходило.
— И вы неизменно получали возмещение?
— Так, кое-что. Пустяки, говорить не стоит. Но душу греет.
— Должно быть, неплохой источник дохода.
Артур возвел очи горе:
— Избави меня боже. Да и суммы не так чтобы очень.
Тут мне показалось, что настал момент задать самый главный вопрос:
— Скажите, Артур, а вам приходилось сидеть в тюрьме?
Он медленно потер подбородок. В его прозрачных голубых глазах поселилось довольно странное, как мне показалось, выражение. Облегчение? А может быть, и вовсе — нечто вроде удовлетворенного тщеславия?
— Так значит, вы слышали об этом деле?
— Да, — соврал я.
— В свое время столько было шума по этому поводу. — Артур скромно сложил ладошки на рукояти зонта. — А не приходилось вам по случайности читать полного отчета о свидетельских показаниях?