Труп в оранжерее
Шрифт:
Питер родился в 1890 году. В то время его мать была очень обеспокоена поведением своего мужа (Денвер всегда был скучным, хотя большой скандал разразился только в год юбилея), и ее страхи, вероятно, подействовали на мальчика. Он был очень слабым ребенком, беспокойным и непослушным, и к тому же всегда слишком сообразительным для своего возраста. Он не обладал физической красотой Джеральда, но сумел развить в себе то, что я называю своего рода подлинным умением: скорее ловкость, чем силу. Он прекрасный игрок в крикет и отличный наездник. Он также чертовски храбр: та разумная храбрость, которая оценивает риск прежде, чем принимается за дело. В детстве он страдал от ночных кошмаров. К ужасу своего отца, он вырос со страстной любовью
В начальной школе он не был счастлив. Он был скрупулезным ребенком, и вполне естественно, что однокашники назвали его «слабаком» и обращались с ним как со своего рода клоуном. Защищая себя, он мог бы смириться с таким положением вещей и превратиться в ученика с клеймом клоуна, если бы учитель физкультуры в Итоне не обнаружил у него природные способности к игре в крикет. После этого, как принято, все его эксцентричные причуды стали считаться остроумными, и Джеральд неожиданно увидел, что его презираемый младший брат стал более известной личностью, чем он сам.
К шестому классу Питер умудрился стать знаменитостью — атлет, ученый, справедливый арбитр — пес pluribus impar. Крикет во многом помог ему — множество итонских студентов помнят «Большого Флима» и его игру против Хэрроу, — но я взял на себя заботу о том, чтобы представить его надежному партнеру, открыть ему дверь в деловой мир и научить отличать хорошее вино от плохого. Денвер не беспокоился о нем — у него было слишком много собственных проблем и, кроме того, он был занят с Джеральдом, который к тому времени стал призовым шутом в Оксфорде. Фактически Питер никогда не был последователем своего отца, он безжалостно критиковал родительские проступки, но симпатия к матери разрушительно повлияла на его чувство юмора.
Денвер, разумеется, был бы последним человеком, который бы допустил просчеты в своем потомстве. Ему стоило немалых денег вытащить Джеральда из Оксфордского дела, и он охотно предоставил мне заниматься воспитанием его другого сына. Так, в возрасте семнадцати лет Питер приехал ко мне по собственному желанию. Он был взрослый для своего возраста и чрезвычайно разумный, и я обращался с ним как светский человек.
Я устроил его в надежные руки в Париже, поручив ему управлять своими делами на разумной деловой основе и следить, чтобы они завершались с хорошей репутацией и выгодой для него. Он полностью оправдал мое доверие. Я полагаю, что ни у одной женщины никогда не будет причины пожаловаться на обращение Питера; по крайней мере две из них получили вознаграждение, с тех пор как вышли замуж (довольно сомнительное вознаграждение, я признаю, однако все же вознаграждение). Здесь опять я настаиваю на моей соответствующей доле доверия; однако, каким бы он ни был достойным молодым человеком, было бы нелепо положиться на волю случая в выборе светского образования.
Питер в это время был действительно очарователен — очень открытый, скромный и воспитанный, искрящийся живым остроумием. В 1909 году он получил ученую степень, чтобы читать историю в Баллиоле, но тут, должен признаться, он стал невыносимым. Мир был у его ног, и он стал высокомерным. Он приобрел претенциозность, излишне подчеркнутую оксфордскую манеру и монокль и открыто излагал взгляды за и против Атланты, хотя, надо отдать ему должное, он никогда не пытался покровительствовать своей матери или мне. Он преподавал второй год, когда Денвер сломал себе шею на охоте и Джеральд унаследовал титул.
Джеральд показал гораздо больше ответственности касательно имущества, чем я ожидал; самая большая его ошибка состояла в том, что он женился на своей кузине Хелен, костлявой, чересчур воспитанной скромнице, весьма взбалмошной. Она и Питер ненавидели друг друга; но Питер всегда мог остановиться у матери в Дауерском доме.
Затем, на последнем курсе в Оксфорде, Питер влюбился в девушку семнадцати лет, совсем ребенка, и немедленно забыл все, чему его когда-то учили. Он обращался с той девочкой, как будто она была сделана из паутинки, а со мной — как с закоренелым старым монстром порочности, которая сделала его непригодным, чтобы прикоснуться к ее утонченной безупречности. Я не буду отрицать, что они представляли собой изящную пару — оба в белом и золотом, принц и принцесса лунного света, как говорится. Лунное сияние очень подошло бы к описанию их пары. Что Питер должен был делать в двадцать лет с женой, у которой не было ни ума, ни характера, никто, за исключением его матери и меня, даже не побеспокоился спросить, а он, конечно, был влюблен до безумия. По счастью, родители Барбары решили, что она слишком молода, чтобы выходить замуж; таким образом, Питер пошел на выпускные экзамены с самообладанием сэра Эгламора, встретившего своего первого дракона; принеся к ногам леди диплом с отличием, как голову дракона, он успокоился на время целомудренного испытания.
Затем началась война. Конечно же, молодой идиот безрассудно решил жениться, прежде чем пойдет на войну. Но его собственные благородные сомнения сделали из него простой воск в руках других людей. Ему указали на то, что, если он вернется искалеченный, это будет несправедливо по отношению к девушке. Не задумываясь, он умчался в безумии самопожертвования, чтобы расторгнуть с ней помолвку. Я не участвовал в этом; я был достаточно доволен результатом, но не мог мириться с такими способами.
Он очень хорошо служил во Франции; стал отличным офицером, и солдаты любили его. Затем он возвратился в отпуск в звании капитана и узнал, что девушка вышла замуж — за настойчивого шалопая, какого-то майора, за которым она ухаживала в военном госпитале и который в обращении с женщинами руководствовался девизом «Хватай их быстро и обращайся с ними грубо». Это было действительно жестоко, так как девушке не хватило смелости сказать Питеру об этом заранее. Они поженились в спешке, когда услышали, что он приезжает домой, и все, что он получил — это письмо, объявляющее, что дело сделано, и напоминающее ему, что он сам разорвал с ней помолвку.
Я скажу, что Питер сразу пришел ко мне и признал, что он был глупцом.
«Хорошо, — сказал я, — ты получил свой урок. Не ходи и не выставляй себя дураком в другом направлении».
Таким образом, он возвратился к своей службе (я уверен) с явным намерением быть убитым, но получил лишь звание майора и вознаграждение за некоторую неожиданно удачную операцию по сбору сведений в немецком тылу. В 1918 году он подорвался и был засыпан землей в воронке от снаряда около Кодри, что послужило причиной длительного нервного срыва. После этого он обосновался у себя в квартире на Пиккадилли, с человеком по имени Бантер (он ранее служил сержантом и был ему предан), и начал приходить в себя.
Хочу сказать, что я был готов ко всему. Он потерял всю свою прекрасную открытость, никому не доверял, включая свою мать и меня, перенял малопонятную легкомысленность манер и позы дилетанта и стал фактически законченным комиком. Он был богат и мог делать, что хотел, и для меня стало родом сардонического развлечения наблюдать за усилиями послевоенного женского Лондона, пытающегося покорить Питера.
— Не может же, — сказала одна матрона, жаждущая заполучить Питера, — бедный Питер жить подобно отшельнику.
— Госпожа, — сказал я, — если бы он мог, он не был бы Питером.
Нет, с этой точки зрения я о нем не беспокоился. Но я не мог не думать, что для человека с его способностями опасно ничем не заниматься, и сказал ему об этом.
В 1921 году было дело об аттенбургских изумрудах. О нем никогда не писали в газетах, но оно произвело фурор даже в тот неспокойный период. Суд над вором был чередой захватывающих событий, и самый волнительный момент наступил тогда, когда лорд Уимзи направился к месту дачи свидетельских показаний как главный свидетель стороны обвинения.