Тучи над городом
Шрифт:
И вдруг они оказались на самой вершине.
Взобравшись наверх, автомобиль вздохнул, и стало ясно, что дальше никакой дороги нет, что путь может быть только один — назад, но никак не вперед и не вверх.
Она остановила машину, выключила мотор и, накинув жакетик, выскочила наружу.
Он поскользнулся и тут впервые увидел белый снег, лежащий тонким нервным слоем. Может, и раньше снег был, только он не заметил, а может, и не было.
Ступеньки вниз. Они были очень скользкие, и он в первый раз взял ее под руку, а она не сопротивлялась, потом они по другим ступенькам поднялись
— Вот, — сказала она, слегка прижавшись к нему и глядя вдаль, совсем не на город. — Смотри… Осматривайся.
— Столько времени, такая дорога… чтобы посмотреть на город… взглянуть на город.
— Мало? — с обидой ответила она и глянула искоса. — Хочешь все получить легко… Слишком легко.
— Не сердись. Я все равно надолго запомню город, имя которому София.
— Не София, а С'oфия, — поправила она, — как женское имя, С'oфия.
И он повторил:
— С'oфия.
Как будто назвал не город, а ее, женщину, стоявшую рядом. И добавил:
— Ты ведь… не София…
Она усмехнулась. Криво, как всегда, но не пряча этой своей некрасивой кривой усмешки. Даже вслух рассмеялась.
— А может? Может, я — София? Может?
Она откинула волосы — темные, с тонкими белыми, как снег, прядками, словно залитые тончайшими струйками белой краски.
Она горделиво подняла голову.
— Может?
Такая же точно бесконечно близкая и недоступная, сидела она вчера в гостинице, в его номере, удобно умостившись, почти лежа на широком и мягком диване, таким же вольным жестом закинув ногу на ногу.
— Что пьем? — спросил он.
— Водку.
— Разбавить?
— Не надо… У тебя красивая жена и двое некрасивых сыновей, очень на тебя похожих. Я все про тебя знаю…
— Угадала, — ответил он, хлебнув большой глоток и слегка поперхнувшись. — А у тебя некрасивый муж и красивая дочка. Верно?
Она ничего не ответила.
— Только ты еще не уходи, — попросил он.
— Еще не ухожу. — И добавила: — Теперь мы уже были бы в трактире… в подвале… там множество стен… сплошные лабиринты — стены красного кирпича… полукруглые окошки, полукруглые двери… и полутьма… свечи… мерцающий свет… Сидели бы за маленьким деревянным столиком, на деревянных стульях. Вдвоем. Женщина в цветном платье, в вышитом переднике, поставила бы нам на столик керамические тарелки, керамические стаканы, принесла бы глиняный кувшин с красным вином.
— Зачем ты мне все это рассказываешь?
— Тебе понравилось бы, я знаю.
Она усмехнулась и нацелила на него свой пронзительный взгляд.
— Ты права, понравилось бы, — признался он.
И она продолжала:
— Женщина поставила бы на стол большую тарелку с круглым теплым белым хлебом, а на хлеб — маленькое блюдечко с чубрицей — это такая рыжая соленая присыпка из сушеных трав. Мы бы отламывали хлеб, макали его в чубрицу, ели бы и запивали вином.
— Мне бы понравилось, ты права…
— Не знаю только…чубрица — не слишком ли остро для тебя?
— Нет, — ответил
— Мне понравился твой друг, — сказала она тогда.
Он подвинул стакан на середину стола.
— Вчера я был в Рильском монастыре. На правой стене церкви, если помнишь, очень высоко, совсем в небесах, сидит Господь, могучий, серьезный и неподвижный, а из-под его ног вытекает, ширится и разливается красная огненная река, разделяя все на два мира — этот и другой. Всепоглощающий неумолимый поток, уносящий грешников в ад, где весело скачут злые черти, где грешники очень похожи на турок, а верующих ангелы, осенив ореолом, проносят сквозь огонь и ведут к ногам Господа, дабы могли его восхвалять и славить. А Бог сидит себе без движения, как сидел, ему и пальцем шевелить не надо, огненная река сама течет из-под ног, отделяя один мир от другого, небеса от ада, а уж и там и тут за него ангелы и бесы трудятся…
Он сам себя оборвал, не понимая в тот момент, к чему он все это наговорил.
Умолкнув так внезапно, он встал, наполнил стаканы, и в бутылке осталось совсем немного.
Она отхлебнула, движением головы откинула волосы.
— Почему ты так хочешь мне понравиться? — спросила. — Может, еще расскажешь, что на двух других стенах этой церкви, вдоль самого фундамента, изображен гигантский ад и что там пытают тех самых грешников — мужчин и женщин? И что все мужчины и женщины, хоть они и нагие, но все бесполые — нет никакого пола. И что самое страшное — не огненная река, не черти рогатые, а как раз то, что они все бесполые.
— Да, — сказал он вздыхая.
— Ну так ответь, зачем хочешь мне понравиться? Хочешь так показать, что я тебе нравлюсь?
— Может быть…
— А мне нравится твой друг.
— Там, в Рильском монастыре…
Она оборвала его.
— Скажи, мы с тобой оба уже пьяны, скажи… Что бы ты стал делать, если бы рядом оказались… красивый и умный мужчина и… женщина, которая тебе нравится…
Он внимательно смотрел на нее, стараясь разгадать смысл сказанного, но потом, чтобы не затянуть паузу, всплеснул руками:
— Я бы сдался! В таком случае мне бы, конечно, пришлось сдаться…
Она рассмеялась — с затаенной и стыдливой радостью.
— Нет, ты, пожалуй, нашел бы какой-нибудь выход.
— Увы, — он тряхнул головой, — ты ошибаешься. Тебе только так кажется.
Она выпрямилась, примостилась на самом краешке дивана и прижалась к нему лицом, плечом, руками.
— В самом деле? Правда? Не врешь? Только кажется? Да?
— Поэтому мы вдвоем здесь, — пробормотал он, переполненный вожделением, желанием схватить ее, но боясь разрушить это мгновение…
— С'oфия… Женское имя, — произнес он, опершись руками о железную загородку на вершине горы Витоши и первый раз посмотрев вниз, на город, лежащий у подножья.
Там, в гостинице, в его номере, вчера, она, не отрываясь, еще крепче прижавшись к нему всем телом, обернувшись и не отводя лица, чувствуя, что он боится шевельнуться, и пугаясь, что он в самом деле не шевельнется, стала торопливо повторять:
— Нет… Нет-нет… нет…
— Ты думаешь о своем … муже?
— Нет!
— О ком?