Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Нет, прежде скажи, что ты называешь духовными потемками?
— Ты это знаешь лучше, чем я, отец; ты ведь не будешь отрицать, что в доме у нас что-то происходит, что здесь как бы сгустился какой-то туман, какая-то грусть, которая заполнила все, расползлась по всем щелям, что ты никогда не бываешь доволен, что ты страдаешь, словно над тобой тяготеет тяжкий грех…
— Первородный грех! — саркастически добавил Хоакин.
— Вот, вот, — воскликнула дочь, — он самый, от которого ты так и не избавился!
— Но ведь раз меня крестили!..
— Это не имеет значения.
— И для того чтобы излечить меня, ты собираешься постричься в монахини, не так ли? Так вот, прежде чем давать лекарство, нужно поставить точный диагноз, установить происхождение болезни…
— Да избавит меня господь от этого, отец, меньше всего бы я хотела быть твоим судьей.
— Однако осуждать меня можно? Разве не так?
— Осуждать тебя?
— Да, да! Осуждать… Вот так взять и уйти в монастырь — это и значит осудить меня…
— Ну, а если бы я вышла замуж? Если бы я бросила тебя ради мужа?…
— Смотря ради какого мужа.
Наступила короткая пауза.
— Так вот, дочка, — продолжал Хоакин, — со мной и в самом деле творится что-то неладное; я страдаю, страдаю уже давно, почти всю свою жизнь. Многое из того, о чем ты догадалась, — правда. Но своим решением постричься в монахини ты прикончишь меня, доведешь меня до отчаяния. Имей сострадание в своему отцу, несчастному отцу…
— Именно из сострадания…
— Нет, из чистого эгоизма. Ты видишь, как я страдаю, и тем не менее бежишь. Желание ничего не видеть и не слышать влечет тебя в монастырь. Разве это не есть чистейший эгоизм? Представь себе, что я заболел тяжелой, затяжной болезнью — ну, к примеру, проказой, что ли; разве ты ушла бы от меня в монастырь под предлогом вымолить мне у бога здоровья? Ответь, бросила бы ты меня?
— Нет, конечно, я бы тебя не бросила. Ведь я твоя единственная дочь.
— Так вот считай, что я болен проказой. Останься ухаживать за мной. Я перейду под твою опеку, буду делать все, что ты пожелаешь.
— Ну, если так…
Отец поднялся и, глядя на дочь увлажнившимися от слез глазами, обнял ее и прошептал на ухо:
— Хочешь вылечить меня?
— Конечно, отец.
— Выйди замуж за Авелина.
— Что? — воскликнула Хоакина, высвобождаясь из отцовских объятий и оторопело глядя на Хоакина.
— А что… что, собственно, тебя удивляет? — несколько смущенно пробормотал отец.
— За Авелина? За сына твоего врага?
— Кто тебе сказал, что его отец — мой враг?
— Твое упорное молчание на протяжении многих лет.
— Так вот именно потому, что он сын того, кого ты называешь моим врагом…
— Я не знаю, что происходит между вами, и не хочу знать, но последнее время ты так обхаживаешь его сына, что меня обуял страх… Я боюсь… даже сама не знаю, чего боюсь. Твоя привязанность к Авелину показалась мне чудовищной, какой-то зловещей.
— Да нет же, Хоакина, нет! В Авелине я думал найти искупление. И поверь, что если бы тебе удалось навсегда привести его в наш дом, если бы удалось сделать его моим сыном, для меня это было бы спасением, обновлением души.
— Неужели ты, мой отец, хочешь, чтобы я искала его любви, стремилась завлечь его?
— Нет, я вовсе не это имел, в виду.
— А что же?
— Ну, если он сам, например…
— Уж не сговорились ли вы оба за моей спиной, даже не потрудившись справиться о моих чувствах?
— Нет, нет, это только я, твой несчастный отец, посмел подумать…
— Мне очень жаль, отец.
— Мне тоже. Все теперь оборачивается против меня… Но разве ты не хотела пожертвовать собой ради моего спасения?
— Конечно, ради тебя я готова на любую жертву! Располагай мною как хочешь!
Отец хотел поцеловать ее, но она, высвободившись из его объятий, воскликнула:
— Нет, только не теперь! Тогда, когда ты этого заслужишь. Или, быть может, ты хочешь, чтобы и я тоже заставила тебя замолчать своими поцелуями?
— Откуда ты этому научилась дочка?
— И стены имеют уши, отец.
— И обвиняют!
XXVIII
— Эх, если б я мог стать вами, дон Хоакин, — сказал однажды, получив от Хоакина очередную денежную подачку, бедняга арагонец, тот самый, которого лишили наследства, отец пятерых детей.
— Неужели моя судьба так завидна?
— Да я отдал бы все на свете, чтобы очутиться на вашем месте, дон Хоакин.
— Ну, что бы, например, вы отдали, чтобы очутиться на моем месте?
— Все, что у меня есть.
— А что у вас есть?
— Жизнь!
— Отдать свою жизнь, чтобы стать мною! — А сам про себя Хоакин. добавил: «Быть может, и я бы отдал свою, чтобы перевоплотиться кое в кого!»
— Да, я отдал бы жизнь, чтобы стать вами.
— В ваших словах я не понимаю одного, друг мой! не понимаю того, как человек может отдать жизнь за то, чтобы превратиться в другого; еще менее понимаю я, как это человек может пожелать расстаться с самим собой; превратиться в другого — значит перестать быть самим собой, отказаться от себя.
— Конечно.
— А это значит — перестать существовать.
— Бесспорно.
— Но не для того, чтобы стать другим…
— Правильно. Я хочу сказать, дон Хоакин, что я охотно перестал бы существовать или, скажу яснее, всадил бы себе пулю в лоб либо утопился в реке, если б точно знал, что дети мои, которые одни только и привязывают меня к этой собачьей жизни, одни только и удерживают меня от самоубийства, найдут в вас второго отца. Теперь понятно?
— Понятно. Так, значит…
— Значит, мне осточертела эта жизнь, и я с радостью бы с ней расчелся и навсегда избавился от тяжких своих воспоминаний, когда б не мои близкие. Да, пожалуй, удерживает меня и еще одна вещь.