Туманный день
Шрифт:
– Здравствуйте, - проговорил Семиразов, гнусавя.
– Извините, что он меня притащил; вам, быть может, неприятно видеть меня?
– Криво усмехнувшись, он заложил руку за борт и попятился.
– Что вы, - забормотал Прошка, - я ужасно рад и вообще доволен.
– Он поглядел на Фалалея и вдруг радостно хлопнул его по спине: - Ей богу выпьем, а?!
Но Фалалей, вместо радости, как-то очень странно, пристально поглядел на Прошку и проговорил:
– Это я припомню.
– Ладно вам, - молвил Семиразов уныло, -
Но прошло довольно времени, пока восстановилась прежняя веселость. Наконец Прошка надвинул на уши студенческий картуз и кинулся к двери: - Вы меня подождите, я за единый дух в клинику за чемоданом слетаю.
– Побежал по коридору и запутался в дверях. Но здесь случилось приключение, которое и затемнило сознание его до самого конца.
3
В коридор выходило много дверей; одна из них была полуоткрыта; думая, что она-то и ведет в прихожую, Прошка распахнул ее совсем и остановился, от удивления вытянув шею.
Перед ним была небольшая и затхлая комната; под потолком в ней горела лампа, освещая две странные фигуры, неподвижно сидевшие у стола, они держали в руках по стакану. В одной из фигур, которая сморщилась, как бы готовясь чихнуть, узнал Прошка Семиразова; другой же был Фалалей. Закинув голову, он смеялся; но движений не было, звуков не было слышно, будто все застыло.
Ничего не понимая, Прошка зажмурился, а его в это время схватили за плечи, вытащили в коридор, хлопнули дверью, и голос Фалалея над ухом прошипел:
– Что вы за нахал такой, в самом деле... Говорю вам, что я это припомню...
Молча высвободился Прошка из его рук, поспешно ушел на лестницу и, уже на дворе, набрал полный рот желтого туману, закашлялся, пробормотал:
– Вот неприятность.
Действительно, все, чего не понимал Прошка, казалось ему неприятным и враждебным. Читая, например, современные стихи, чувствовал он неудобство и сердился, словно автор водил его, завязав глаза, по улице, где лягались лошади.
Но книгу стихов бросить можно под стол, а от Фалалея и Семиразова так просто не отделаешься. "Нет, это, видимо - ловкачи..."
Прошка сел на извозчика и, согнувшись, стал думать: зачем это его путают и морочат, когда и так все вообще запутано и заморочено. Никогда, например, не догадаться, куда это бежит толстый офицер, гремя саблей, или что означает на вывеске слово: "Пеклие"; извозчики, вертлявые дамы, зеленые дураки с афишами на палках - все это плывет мимо глаз, и не успеешь ни понять ничего, ни разглядеть, словно весь туманный город обман, все собрались дурачить Прошку, туманить и без того некрепкую его голову... Совсем было не то в деревне, в снежной степи, где понятен каждый куст, и если бежит собака - значит - по известному делу...
"Может быть, там, в коридоре, показалось только...
– подумал Прошка.
– Надо бы еще недельку полежать в клинике".
– Он поднял голову, желая увидеть хоть просвет во мгле, но вверху летел матовыми облаками все тот же душный, желтый туман.
4
В клинику Прошка попал после конкурсных экзаменов, перед которыми три месяца работал день и ночь, с пятнадцатью такими же, как сам он, птенцами из провинции.
По ночам, чтобы не заснуть, нюхали они все нашатырный спирт, вывихивали мозги над задачами Шмулевича, и только два часа на дню отдыхали, играя в чушки, или купались в Финском заливе.
Там, на берегу залива, Прошка увидел удивительную девушку. Она была в купальной коротенькой юбочке, красный ее чепчик походил на мухомор; притворив будку, она, смеясь и щурясь на солнце, повисшее над косогором, пошла, весело расплескивая воду, по мелкому дну. Прошка глядел на нее, глядел. Она опять ушла в будку. А он все сидел на песке, как закаменевший краб... С тех пор у него начались бессонницы. Он стал видеть наяву всякую чепуху, где всегда участвовала та девушка в красном чепчике и купальной юбочке.
На другой день после последнего сданного экзамена Прошка пытался выйти на улицу в одних кальсонах и с будильником в руках. Он кричал, что его ждет женщина (будильник же взял по привычке, чтобы не проспать), товарищи связали его, отвезли в лечебницу, где он пролежал два с половиной месяца.
К лечебнице этой Прошка теперь и подъехал.
Навстречу ему в общую залу, где стоял биллиард, выбежал кретин, ростом с младенца, но уже старый, обхватил Прошкину ногу и замычал, стараясь выговорить что-то опухшим своим ртом, но язык, выпадая, не слушался, и уродец заплакал. Прошка обнял его и обратился к стоявшему около биллиарда высокому старику в соломенной шляпе и с парусиновым зонтом:
– Не придется нам, видно, больше играть с вами - уезжаю на волю.
– Ну, и черт с вами, - ответил старик и, сунув зонтик под мышку, стал быстро писать несуществующим пером по несуществующей бумаге, бормоча: - Я приказ пошлю кому нужно, вернуть вас живого или мертвого.
С тоскою глядел Прошка на старика:
"Ведь они, они безумные, а не я".
В задумчивости он уложил чемодан, мозг его сверлила одна неотступная мысль... Он зашел к доктору, выписался, простился с кретином, со стариком в соломенной шляпе. И уже садясь на извозчика, вдруг подскочил, поняв наконец, что его сверлило:
"Конечно же, ведь это куклы были, господи боже, как я рад..."
Но радоваться Прошке было нечему, потому что дальнейшее еще хуже разбередило его еще не окрепшее сознание.
5
Вбежав в Фалалееву квартиру, он бросил в прихожей чемодан и схватил Фалалея за пуговицу:
– Напугали вы меня, Фалалей Петрович... Ну и шутник же вы, ну и мастер! Ведь это были куклы! Покажите же мне их хорошенько.
Фалалей усмехнулся, побренчал цепочкой, на которой носил двое часов с двух сторон, и спросил: