Шрифт:
Штаб появился у нас в феврале, тогда ещё Курыч живой был. В общем-то, Курыч его и «появил», это его идея.
Я, конечно, понимаю, что не очень-то правильно называть его Курычем — он Саша был, Саша Виноградов. Но ведь никто его так не звал. Виноградов — поэтому Винокурыч, поэтому Курыч, — я думаю, тут такая логика словообразования. Только не спрашивайте, почему у меня речь такая грамотная! Просто мне нравится так говорить. Так — а не как все в нашем быдлопосёлке. Ну, знаете, вот так: «слышь, ты, ходи сюда» — и далее, как говорится, по контексту…
Курыч обычно переспрашивал — «По какому ещё крантексту?». Специально переспрашивал, кривлялся. Я ведь сто раз объясняла, что я имею в виду. И Курычу объясняла, и Налиму, и Веснухе — всем, пока с ними «дружила». Да, вот так, в кавычках.
Я как раз облака зарисовывала, когда об этом всём думала. Сначала «Дюну» собиралась пересмотреть, но потом на облака отвлеклась. Была середина сентября, неделя прошла после Яниного отъезда… Смотрю — по двору Курыч слоняется. А он увидел меня в окне — и помахал! Невероятно. Никогда не замечал, а тут такой активный жест приветствия!
Дело в том, что мама (а она у меня психолог, в двадцать девятом садике работает) научила меня обращать внимание на язык жестов. Иногда, знаете ли, не мешает задуматься, почему человек, говорящий какие-нибудь приятные вещи, оставляет такое неприятное впечатление. Всё дело в жестах: он держит руки скрещенными, как бы отгораживается, и мы — неосознанно конечно, сами того не понимая, — определяем всё сказанное им как неискреннее.
А тут, с Курычем, наоборот получилось. Он вроде бы ничего и не сказал и не сделал — такого, особо прекрасного, — но то, КАК он мне помахал, оставило впечатления самые приятные. Я даже подрисовала под облаками Курыча — ничего больше, ни двор, ни деревья дорисовывать не стала. Только облака — и он. И подписала почему-то — friends. Не знаю почему. Кто кому friends? Курыч облакам? Я ещё раз глянула в окно — к нему уже Налим с Веснухой вышли, а он продолжает на меня смотреть. И опять машет! С этого, наверно, всё и началось — дружба, кавычки, начало конца. Это так мама говорит — начало конца. Она любит оксюмороны — начало конца, горячий лёд, горькая сладость… А бабушка, глядя на этот рисунок, сказала: «Теперь они действительно friends. Он с облаками теперь дружит. И с ангелами небесными…»
Это, разумеется, метафора, бабушка у меня ещё тот метафорист, она же редактором работает. На радио, в городе. Вся в работе, приезжает к нам редко. Приезжает — и кидается на моих полках разбирать. Это у меня творческий беспорядок, вы не подумайте, что я свинья какая-нибудь. А то ведь даже бабушку куда-то не в тут сторону однажды занесло. «Ты, — говорит, — Ксана, как режиссёром думаешь быть, если полку свою организовать не умеешь? Ведь режиссёр — это организатор!». Я немного обиделась тогда. Да и мама обиделась. «Не живите так подробно, Вера Яковлевна, классики не советуют», — сказала она. «Классики… — усмехнулась бабушка. — Когда это ты с ними советовалась?» Несправедливо. Само собой, что мама с ними советовалась, хотя бы когда на психолога училась. И действительно, при чём тут полка? Я же не полки режиссировать буду, а спектакли, мероприятия. А потом и фильмы — если повезёт. А повезти должно — я ведь даже вижу кадрами! Иногда так и хочется крикнуть — стоп-кадр! По разным поводам, хорошим или плохим — всё равно. Скажете — так хватай фотик, щёлк и готово. Нет, это не то. Весь мир не перещёлкаешь, да это и не нужно. Важно, что я вижу таким образом — покадровым. А если «кадр» уж очень интересный, я не фотографирую, я рисую. Несколько штрихов — и поймала. Поймала так, как могу только я. Это моя личная добыча, моя охота. Я удачливый охотник, я буду режиссёром, обязательно. Конечно, это не скоро ещё будет. Сейчас я в седьмом. Весна. Считайте сами, ещё четыре года. И только тогда — жуть какая! — только тогда я школу закончу. С другой стороны — почему «жуть»? Закончу когда закончу. Всему своё время. Остановилось оно только для того, кого нет… Бабушка всё смотрела и смотрела на рисунок.
— Ой, бабушка, хватит! — поморщилась я. Не люблю, не люблю, не люблю об этом говорить. Тогда почему сейчас говорю, да? Наверно, чтобы выговориться раз и навсегда, выговориться — и забыть. Я не хочу тащить это за собой всю оставшуюся жизнь! Иногда мне даже представляется: впереди — жизнь, она яркая, вся огнями мигает, и я к ней иду, иду, — еле тащусь, никак дойти не могу. Потому что на мне накидка такая… с длинным хвостом, со шлейфом. А на шлейфе? Саша. Хотя нет, не буду я его так называть. Вот у меня и фотка подписана: «Налим! Веснуха! Ксана! Курыч!». Не менять же на «Саша!»… На той фотке мы — двадцать пятого февраля. За неделю до того, как он погиб. Веснухина мать нас «мыльницей» прямо из окна щёлкнула — хорошо хоть живут на первом этаже, а то она всё вывалиться норовила…
У Веснухиной младшей сестры, Дарьки, день рождения был, три года, и мать Дарьку (она её Дайкой зовёт, «р» не выговаривает) фотографировала. Накинула на неё какую-то курточку и в окно выставила. Ну вот, пару кадров и на нас извела. Мы как раз под окнами, на кирпичах, сидели. Не на самих кирпичах вернее, а на бревне, которое на них взгромоздили. И эта «скамейка» валилась всё время, и мы с ней вместе валились — тем и занимались, что падали всё время. Веснухина мать уже пьяненькая была, вот и взбрело ей в голову и нас щёлкнуть. Целых два кадра не пожалела, один, правда, смазался. Она, как выпьет, щедрая, ничего ей не жалко. Правда, и никого не жалко, — Веснуха то и дело синяки тональным замазывала. А разве синяк замажешь?
Мама моя вообще не понимала: «Ну зачем ты с этой шпаной связалась? Это же просто маргинализация какая-то! Ты же у меня умненькая!» А я, может быть, поэтому и связалась, что умненькая. Что было делать? Психа-одиночку изображать? Вот у нас в подъезде, на стенке, нацарапано: «Life is a war for the music!». Если бы. Жизнь — это война за всё, даже за тишину… Мы почему тогда с тех кирпичей на карьер на этот дурацкий ушли? Нас выгнали. Выглянула тётя Вера Китаева — Китиха, у неё квартира как раз над Веснухинской, под нашей, — и как заорёт: «Идите гуляйте! Нечего тут!.. А ты щас допросишься, я щас как дам-ка!». Это она Веснухинской матери, — та совсем развеселилась, стала из окна вылезать с криками «Дайка! Дайка!». А «Дайка» замёрзла и наоборот домой хотела, ногами стала топать… В общем, такой переполох начался. Наверно, в этом всё дело. А выгнали — нас.
Мы подождали, пока Веснуха Дарьку домой утащит, немного отошли от дома и Китихе «факи» показали. Глупо, конечно. Детский сад какой-то. И всё-таки! И всё-таки получилось, что последнее слово — за нами. И так всегда — последнее слово всегда за командой. Одна я бы не стала никаких «факов» показывать. Я бы расстроилась и, наверно, домой пошла. Мама говорит, что у меня тонкая душевная организация (это если «эмотивности», «сенситивности» и прочие «сти» перевести). Пожалуй, так и есть. И это, пожалуй, хорошо, — правда, не в жизни, а в том деле, которое я выбрала. Режиссёр же не может быть дубиной толстокожей. Как Веснуха та же, к примеру. Которую даже на толковую благодарность не хватает. Вид у неё всегда сонный какой-то, — какая там чувствительность! Я ей маскирующий карандаш подарила — так нет никакой уверенности, что до неё вообще дошло: это — «замазка», это — подарок… Мне даже фамилия её — Вислава — вовсе не весну напоминала (вообще не понимаю, с чего она вдруг Веснуха, веснушек у неё нет, остаётся на фамилию думать), а вислоухость, что ли… Она и хвосты свои вечно где-то над ушами собирает. Они как уши и висят. Вид от этого… дурацкий. Да ещё одежда всегда почему-то тёмная, да ещё эта привычка рот открытым держать! Родителей моих она тоже раздражала.
— Ксан! А эта Веснуха твоя — она что, эмо? — спрашивает мама.
— Она тупэмо! — кричит папа с кухни. Его веселит — тогда веселило, — что я связалась с этими «подонками». Он их так и называл — подонки. А потом ещё и «тупэмо» стал называть.
Папа не пьёт (мама, разумеется, тоже, мне это даже в скобках замечать как-то дико). А родители моих «подонков» — пьющие. Все. Мама даже, помнится, «беседу о наболевшем» по этому поводу устроила. Поставить точки над i, разрешают ли они с папой эту мою дружбу с подонками. Мама сомневалась. А папа сказал: «Знаешь, котик (он всегда маму котиком называет), это жизнь. Пора начинать её кушать. Пусть организм попривыкнет, чтобы потом аллергии не было». Мама сомневаться не перестала. «Странная логика, — сказала она. — Зачем, спрашивается, навоз кушать? Чтобы организм попривык?». «Ну, котик… Ты же знаешь, как опасны метафоры. А если не навоз? А если вакцина?»