Тупиковое звено
Шрифт:
— Какой кошмар! — непритворно ужаснулся Кервель. — Как я сам не догадался. Бедняжечка, идемте скорее, могу представить, как вы себя ощущаете.
3
Даша и впрямь ощущала себя не лучшим образом. У нее разболелась голова, к тому же она никак не могла понять, как ей общаться с новоявленным родственником. Она даже не могла определить, сколько ему лет. Тридцать? Сорок? Пятьдесят? Нет, пятьдесят вряд ли. Где-то около сорока. Хотя с расстояния десяти шагов его можно было принять и за двадцатилетнего юношу.
Ожидая,
Стены зала украшали полотна британской школы живописи. В основном изображались охотничьи сцены: лошади, собаки и прочие атрибуты кровавой забавы. Из стройного ряда старинных картин неожиданно выделилась одна: пожилой мужчина в окружении пышного сада. Никаких собак, коней и английских рожков. Кроме того, картина казалась совсем новой.
— Это ваш родственник? — спросила Даша, обращаясь к хозяину.
К обеду Филипп Кервель сменил розовую фланель на легкий бежевый костюм. Костюм был сшит таким образом, что в нем не было ни грамма официальности, но в то же время присутствовала необходимая дневной трапезе подтянутость.
Услышав вопрос, он рассмеялся:
— Нет, нет, что вы! Это старинный знакомый нашей семьи. Но почему вы спросили?
— Мне показалось, что тема и автор несколько не вписываются в общую концепцию.
— О! Вы такой тонкий знаток живописи? — восхитился француз. — Как я счастлив буду беседовать с вами на эти темы! Вы окажете мне большую честь, если найдете время немножко рассказать о русском искусстве.
Даша смутилась. Не такой уж она и подвиг совершила: отличить двадцатый век от восемнадцатого смог бы даже школьник.
— Вы мне льстите. Просто эта картина очень отличается по стилю от остальных. К тому же она явно современная. Вот меня и заинтересовало…
Здесь настал черед смущаться месье Кервелю.
— Видите ли… дело не в самой картине. А в том, что на ней изображено.
Даша вгляделась. Лицо мужчины ей никого не напоминало и ни о чем не говорило.
— Это какой-то известный человек?
— Нет, нет, месье Белов вряд ли известен широкой публике. — Француз вдохнул поглубже. — Признаюсь честно, я упросил маман повесить ее здесь из-за сада, изображенного на ней. — Он покраснел.
— Из-за сада? — воскликнула Даша. — Но при чем тут сад?
— Я его создатель.
Фраза прозвучала столь высокопарно, что на секунду возникло ощущение, будто месье Кервель кроме вышеупомянутого сада создал еще небо и землю.
— Вы создали сад?
— Да. Я флорист. Я создаю композиции из цветов, украшаю интерьеры, но ни разу меня не приглашали для создания целого сада! — Месье Кервель выглядел взволнованным и гордым. — Признаться, я до последнего не верил, что смогу и вот! — Он снова вдохнул. — В журналах писали, что некоторые дамы даже плакали от восхищения. Наверное, это литературное преувеличение, — голубые глаза смущенно опустились, — но все же когда месье Белов подарил мне эту картину, я упросил маман повесить ее здесь. Вы, наверное, в душе смеетесь надо мной?
— Боже упаси! — Даша замахала руками. — Я считаю, что вы поступили абсолютно верно. Вы заслужили это. Я видела вашу комнату, она меня просто восхитила. А сад, судя по всему, еще великолепнее… Нет, безусловно, его стоило увековечить. Кервель обрадовался еще сильнее.
— Как я счастлив слышать эти слова! Маман очень долго не соглашалась оставить картину здесь. Она считает, что искусству, как и хорошему вину, требуется выдержка. Только старинная живопись имеет право услаждать наш взор. Она не признает современных художников. Не потому, что их работы плохи, а просто потому, что они еще не прошли испытание временем.
— Любопытная мысль. — Даша улыбнулась. — Расскажите мне о Марии Андреевне поподробнее. Как давно вы вместе?
— С рожденья. Моего, разумеется. — Филипп кротко вздохнул. — Вы не представляете, какая необыкновенная душа у этой женщины! Она святая. Она взяла меня из приюта. Ведь я круглый сирота…
— Ваши родители умерли?
Месье Кервель легко оперся гладким подбородком на согнутый указательный палец.
— Трудно сказать. Возможно, моя родная мать оказалась в затруднительном положении, раз уж решилась подложить корзину к двери приюта. Хотя… — Филипп изобразил на лице грустную задумчивость. — Она могла просто оказаться легкомысленной женщиной. Все детство, лет до десяти, мне снился один и тот же сон: женщина во всем белом кладет люльку возле закрытой двери и идет дальше. Шаг ее становится все медленнее, она начинает поворачиваться, и вот кажется сейчас я увижу ее лицо и… просыпаюсь.
По мере того как месье Кервель делился рассказами о своих детских душевных переживаниях, Даша проникалась к нему все большей симпатией. Сама она была человеком эмоциональным и потому о личном либо не говорила совсем, либо делала это самым душераздирающим образом, наводя депрессию на окружающих. Француз же повествовал о собственной судьбе с ненавязчивой, упоительной легкостью, совсем в духе пленительных мелодрам Лелуша. Над каждым сюжетом можно было обливаться очищающей слезой и жалеть, что это произошло не с тобой.
— …Мне кажется, что тогда, в детстве, я знал, кто моя мать и почему она оставила меня. И я отчего-то уверен, что она была очень молода и сказочно прекрасна.
«Сказочно прекрасна…»
Даша молчала. Она не знала, что тут можно добавить.
— Маман вспоминала, что сердце ее едва не разорвалось, когда она увидела в колыбельке крошечную белокурую малютку, которая не пила, не ела, а только плакала. Она первоначально даже приняла меня за девочку, так я был тогда слаб и беззащитен. — Филипп застенчиво улыбнулся, — Сейчас, разумеется, в это верится с трудом.
Даша впилась ногтями в ладонь. Несмотря на лирико-драматический подтекст поведанной истории, ее вдруг неожиданно разобрал смех: месье Кервель и сейчас выглядел ненамного крепче грудного младенца.
— Своих детей у баронессы не было, поэтому, не раздумывая, она решила меня усыновить.
— Она была замужем?
— Нет. — Месье Кервель пригубил вино. — Всю свою жизнь маман любила только одного мужчину, но так и не решилась выйти за него замуж. Речь шла о мезальянсе — тот человек, к сожалению, не имел положения в обществе.