Тургенев
Шрифт:
— Что же сени-то у тебя перегорожены пополам?
— Это так перегородил Лупоглазый из выгоды, чтоб одни сени были на две семьи.
Сени действительно делились одною общею капитальною стеной, за которою помещался уже другой домохозяин.
— Да ведь если сосед сгорит, сгоришь и ты...
— Вестимо сгоришь. Что же делать теперь?.. Барину стали не нужны, не жалки его крестьяне...
— Где же теперь твои надельные поля-то?
— Вон, под Бастыевым, на глине-то, по косогорам да оврагам.
— А поля петровских крестьян кому перешли?
— Вестимо кому, барину.
Не порадовал Федора Бизюкина и разговор с Порфирием Тимофеевичем Кудряшовым. На вопрос о том, чем же занят былой «заступник» спасских крестьян,
— Чем занят? Что делает? Пишет о русских людях из «прекрасного далека»... Охоту с собаками оставил, продает понемногу имения, родовое Спасское пустеет, упадает, разрушается, как и он сам...
Шел Федор Бизюкин к распаханным родным местам и думал: «Как бесследно уничтожено мое ребяческое, незатейливое, но родное и сердцу милое «гнездо», распахано плугом, раскорежено зубьями бороны и засеяно дятлиной, — так, пожалуй, по закону «силы и материи», и Спасское-Лутовиново «общей не уйдет судьбы».
Такова была крестьянская точка зрения, в которую Тургенев вникать не хотел и которой неосознанно, инстинктивно боялся. Когда в 1862 году разногласия с Герценом выплеснулись в прямую полемику, Тургенев настаивал, что в результате проведения «Положения» в жизнь «крестьянин разбогател и, как они выражаются, раздобрелот него — и знает, что он этим царю обязан».
Полемика началась в связи с проектом «Адреса-письма», обращенным к Александру II от лица русской интеллигенции и прогрессивных кругов дворянства. В основу адреса, составленного Огаревым и одобренного Герценом и Бакуниным, была положена мысль о созыве «общего Земского собора», так как царь и его правительство оказались «не в силах постановить ясные и определенные преобразования». Резкой критике подвергалось «Положение о крестьянах», которое, «не распустив окончательно старого узла, навязало к нему так много новых петлей, что, если теперь не поспешить распутать их общими народными силами, узел в скором времени затянется до того, что его разве мечом или топором перерубишь, а не развяжешь работою мирных рук».
Тургенев не принял такого проекта. «Это — род обвинительного акта против «Положения» — а с «Положения» начинается новая эра России». Критика «Положения» будет на руку крепостникам, «которые обрадуются случаю выказать свою вражду к эмансипации». С другой стороны, крестьяне «увидят в адресе новое нападение дворянства на освобождение». Но главное несогласие Тургенева с Огаревым, Герценом и Бакуниным состояло в том, что «они, презирая и чуть не топча в грязь образованный класс в России, предполагают революционные или реформаторские начала в народе; на деле же это — совсем наоборот. Революция в истинном и живом значении этого слова — существует тольков меньшинстве образованного класса — и этого достаточно для ее торжества, если мы только самих себя истреблять не будем». Тургенев все еще надеялся на единство честных, гуманных, просвещенных и деятельных людей культурного слоя и предлагал свой вариант адреса правительству, программа которого была такой:
«Признав великое благо, основанное «Положением», указать на необходимость некоторых дополнений и улучшений — а главное, на настоятельную потребность привести весь остальной состав русского государства в гармониюс совершившимся переворотом — и для этого, раскрыв беспощадной рукой все безобразия нашей администрации, суда, финансов и т. д., требовать созвания Земского Собора, как единого спасения России — одним словом, доказать правительству, что оно должно продолжать дело, им начатое».
Тургенев и сам чувствовал политическую бескостность своей программы, но иной предложить не мог.
Отпугивала Тургенева и центральная идея народнического социализма Огарева и Герцена — вера в крестьянскую общину и социалистические
— Итак, любезный друг, ты решительно дальше не едешь, — обращался к Тургеневу Герцен в связи с отказом подписать адрес. — Тебе хочется отдохнуть в тучной осенней жатве, в тенистых парках, лениво колеблющих свои листья после долгого летнего зноя...
— Не из эпикуреизма, не от усталости и лени я удалился, как говорит Гоголь, под сень струйевропейских принципов и учреждений, — оправдывался Тургенев. — Роль образованного классав России — быть передавателем цивилизации народу, с тем чтобы он сам уже решал, что ему отвергать или принимать... Вы же, господа, напротив, немецким процессом мышления (как славянофилы), абстрагируя из едва понятой и понятной субстанции народа те принципы, на которых вы предполагаете, что он построит свою жизнь — кружитесь в тумане — и, что всего важнее, в сущности отрекаетесь от революции— потому что народ, перед которым вы преклоняетесь, консерватор par exellence 9 — и даже носит в себе зародыши такой буржуазии в дубленом тулупе, теплой и грязной избе, с вечно набитым до изжоги брюхом и отвращением ко всякой гражданской ответственности и самодеятельности — что далеко оставит за собою все метко верные черты, которыми ты изобразил западную буржуазию... Земство, о котором вы мне в Лондоне протрубили уши... оказалось на деле такой же кабинетной, высиженной штучкой, как родовой бытКавелина и т. д.
9
по преимуществу (лат.)
Здесь Тургенев отступал от прежних своих убеждений. Ведь в переписке и в разговорах с К. Аксаковым, отрицая кавелинскую идею родового быта, он признавал наличие в крестьянской общине здоровых мирских традиций, а выступал только против перенесения их в высшие структуры государственной организации. Когда в 1857 году Луи Виардо предложил Тургеневу сделать анонимное описание русского крестьянского быта для одной из французских газет, Тургенев согласился. Не стесненный цензурными ограничениями, он развернул перед французскими читателями всю неприглядную картину крепостнических порядков. Но, обличая крепостное право, писатель обратил внимание на одно учреждение в русском крестьянском быту, которое делает особым, существенно отличным от западноевропейского, весь строй русской деревенской жизни.
«Когда вы в первый раз видите русскую деревню, — писал Тургенев, — вы можете подумать, что попали к моравским братьям. Здесь нет, как у вас во Франции, больших отличных ферм, где живут сельские капиталисты, — этих своеобразных сельскохозяйственных мануфактур, окруженных бедными лачугами, в которых многочисленные поденщики, подлинные сельскохозяйственные рабочие, влачат жизнь не менее жалкую и не более обеспеченную, чем рабочие городских фабрик. Ввиду того что каждый русский крестьянин входит в состав общины и имеет право на земельный надел, в России нет пролетариата. В нашей деревне, по обеим сторонам проходящей через нее дороги, тянутся два ряда домов совершенно одинаковых, похожих один на другой».
Существование в русской деревне общинного владения с периодическими переделами земли по едокам и круговой порукой в оплате повинностей смягчало, по Тургеневу, бедствие всеобщего порабощения, помогало деревенскому миру отстоять свою относительную независимость от давления государства и от корыстных притязаний помещика. Общинный институт удерживал крестьянина от полного разорения, «выравнивал» всех жителей деревни в их отношениях к главному источнику крестьянского трудового существования — земле.