Шрифт:
Тройка… семерка…
Сперва выпала тройка. За ней семерка. И сразу же туз…
— Вот так-то, — негромко, но нажимисто сказал Бельчук. — Знай наших…
Он вельможно кинул колоду на ореховый, инкрустированный бронзой журнальный столик, и тонкие пластмассовые карты легко скользнули по неброской красноватой глади. С карточных рубашек Бельчуку зазывно улыбались узколицые гейши в расшитых цветами кимоно. Он не удержался, ответно хмыкнул и в который уж раз мыслью сгусарил: «И-и-эх! Оживить бы вас, лукавое племя, — я бы еще задал вам чертей!»
Это куцее «еще», доверху нагруженное бравадным оптимизмом, предательски доносило, что небеспорочная бельчуковская юность давным-давно скрылась в непроглядных уже житейских далях. Через три дня, как раз в субботу, Юрию Валерьяновичу клевал в темя полтинничек. Это он сам сочинил такую игриво-тоскливую словесную формулу, коей с месяц, почитай, оповещал местное
С умилительными проклятиями высвободившись из трясинных объятий низкого громоздкого кресла, Бельчук вплотную подошел к предмету своего обожания — гигантскому, во всю кабинетную стену, окну, сотворенному из цельного, без стыков и швов, стекла. Немевшим от восхищения гостям он непеременчиво говаривал: «Сие ни достать, ни доставить, ни вставить нельзя! Можно лишь зреть у покорного раба вашего». Стекло было толстое, и Бельчук в приподнятости чувств сперва боднул его широким лбом, а после, отступивши на шаг, лбом же и оперся, давя — уже не без риска — на монолитную эту прозрачность шестью своими пудами. Случись сейчас кто-нибудь рядом, он ответил бы на предостережение самодельной иронической сентенцией: «Рискующему головой тоже нужен тренинг», намекая на небезопасность своих повседневных занятий. Впрочем, тут же обе бельчуковские руки раскинулись в стороны и растопыренными пальцами упруго оперлись о стекло, страховочно перераспределяя нагрузки и одновременно как бы обнимая искрящийся под утренним зимним солнцем обширный сад в пышных белых одеждах. Юрию Валерьяновичу и впрямь хотелось именно этого — физически обнять свои владения, подержать их в сильных руках, точно взвешивая труды, коими они прирастали. Шутка ли нынче-то овладеть гектаром лесных угодий! Половину бора смахнули, и обернулись корабельные сосны трехэтажным дворцом-красавцем. Весь низ, за исключением вестибюля, куда спускалась крытая синтетическим ковром парадная лестница, пожаловали маскарадному залу, как нарек его хозяин («Здесь либо надевают маски, либо, напротив, сбрасывают их»); три стены зала отделали пластиком кровавого цвета («Для жути!»), а четвертая — северный торец, — сложенная ради рыцарского камина из булыжника, была окрашена черной краской. На Новый год и в дни рождения Юрия Валерьяновича и его всегда настороженной супруги Зои Аркадьевны, которую он представлял не иначе как своим ангелом-телохранителем («Спасать надо тело — душа сама спасется!»), в зале зажигали лишь толстые восковые свечи («От щедрот местного владыки отца Феофилакта — у него в миру тоже интерес имеется»), и маленькие пламена, колышемые истовыми исполнителями шейка или чарльстона, несчетно множились в перекрестных зеркальных отражениях. И виделось тогда гостям, взгоряченным движением и домашними наливками — от земляничной до клюквенной («Все эти «Камю» и прочую алкогольную импортягу гонят химические концерны!»), что стены теряют свою незыблемость, оживают и начинают кроваво струиться («Храм на крови! Вами безвинно скушанных! Ниц, гиены, ниц!»). А между тем приближался час некоего ритуального действа — бельчуковской выдумки. В середине зала красовался шаровидный аквариум ведер на сто, в котором обретались немыслимых расцветок и форм декоративные рыбы — одни, поменьше, зачумленно и хаотично носились, непостижимо лавируя в дебрях диковинных водорослей, в нагромождениях причудливых раковин и кораллов, другие, покрупнее, были царственно недвижимы, даже длиннющими свисающими шлейфами хвостов не шевелили. И вот в это аристократическое общество вместе с двенадцатым ударом высоких напольных часов хозяин запускает пару уголовников самого низкого происхождения — голодных речных щук, выловленных рыбаками специально к случаю. Начинается резня: шальная мелочь заглатывается мимоходом, основная же охота идет за царственным крупняком («Гибель слабому! Да восславится сильный!»); острые зубы нещадно кромсают потенциальных призеров выставок, отхватывают им головы и бока; а бандиты уже гонятся за более привлекательными целыми особями… Странно, что не слышатся стоны растерзанных жертв, только еще больше выпучиваются рыбьи глаза предсмертным ужасом. В аквариуме — настоящий шторм, окровавленная вода, подсвеченная скрытыми в раковинах донными лампами, клокочет и выплескивается через открытую маковку шара на узорчатый дубовый паркет; однажды из нее торпедой высигнула промазавшая мимо добычи щука, шлепнулась на пол, подпрыгнула и в разбойничьем экстазе впилась в икру важной даме… Удивительно ли, что подобный конгломерат ощущений, полученный от зыбкого света свечей, сочащихся кровью стен, буйствующих в собственной крови наливок и пугающей своей природной естественностью подводной резни, кое для кого оказывается чрезмерно острым — иные приходят в себя лишь на вольном воздухе. Впрочем, представление уже закончено, остервенелых хищниц загарпунили и поволокли жарить на вертелах в камине; гвалт взбудораженных гостей обрывает трубный глас охотничьего рога: сейчас для всех дам и желающих кавалеров подадут индийский чай с восточными сладостями, а настоящих рыцарей, крепких телом и нервами, приглашают прошествовать в охотничий домик, выросший в бору много позже основных апартаментов, но зато со скоростью подберезовика.
Снаружи это обыкновенная, хоть и очень большая, рубленая изба, только над порогом ветвятся могучие лосиные рога. В сенях сыто подремывает сборная собачья свора — две крупных сибирских лайки, черный терьер ризеншнауцер и ротвеллер. Просторная горница, способная разместить за потемневшим уже струганым столом мужскую половину маскарадного зала («Дамы отдыхают от кавалеров!»), встречала сюрпризом: на входящего с лютым рыком стремительно прыгал бурый медведь, стоящий на задних лапах. А поскольку и тут правил сумрак, сразу невозможно было сообразить, что это чучело и раскачивается оно вперед-назад вмонтированной внутрь пружиной, рык же — примитивная магнитная запись. Как-то из нестройного гурта кавалеров первым вступил в горницу новый, но шибко влиятельный в здешних краях рыцарь. Был он плотен и не робок, однако ж, не будучи готов к нападению, прянул назад, голову руками укрыв и успев мощно двинуть ногою в медвежье брюхо. И тут замершую в дверях компанию окатила золотистая духовитая жидкость: медведь-то хоть и прыгал на пришельца, но на плечах держал коромысло с ведрами; в одном плескалась медовуха — для тех, кто еще в седле, в другом — рассол — для выпавших из него. Влиятельный рыцарь, постигая ситуацию и унимая озноб, посулил: «Ну, Бельчук, кончишь ты на виселице!» Однако простил хозяина — за фантазию. А за науку еще и поблагодарил: «Теперь всякой неожиданности укорот сделаю».
В глубине избы, у пышущей жаром русской печки, стоял еще один медведь, вернее, медвежонок, радушно протягивающий гостям ушат с домашним «хреновым» квасом: бери расписной ковш, угощайся. А нет жажды — будь ласков к столу. Вон какой окорочище копченый — одно мясо, сала-то нет. Не жалей зубов!.. А как кочаны усолились! Рви янтарный лист разлапистый да жуй с усердьем — полезен капустный сок городскому травмированному желудку. А малосольные огурчики среди зимы?! Слыхом не слыхивал? Еще бы! А тут пожалте — вот они, в пупырышках и с хрустом!.. Теперь в миски деревянные глянь: грузди вообще-то против белых не устоят, но в соленье-то — за пояс! Рыжики, хитрованцы, до поры затаились — с печеной картошкой себя окажут. Зато чернушки-подзаборницы под глаз лезут — язык береги!.. Но блеклые краски были бы у стола, кабы не те вон красавцы — что может быть слаще соленого красного помидора! Ух, мордатые, не лоснились бы от засола щеки — ну прямо с куста! А на этом вот, с двойным подбородком, вдобавок еще и листик зеленый — краешек лета…
Ходко да славно уминается продукт под гостелюбивый клич: «Припасов не жалеть!» Да и то, чего жалеть, когда шепни только — прислуга школеная, напрокат из города взятая, мигом подкрепление из погреба достанет.
Закусок отведал — налегай на дичь. На здоровенных блюдах исходят манящим знатока, чуть приметным горчащим духом тетерки да фазаны. Приправляй мясо вареньями, рябиновым ли, брусничным, а хочешь, той же ягодой, но моченой…
Посередке стола — ночной гвоздь. Молодая медвежатина! Браконьерского, конечно, происхождения, из заказника, но оттого еще вкуснее. Доставь себе удовольствие — востри нож сам, вон точило…
Богат стол, слюнки текут у припоздавшего, а доброхот, дожевывая сочащийся кус, уже скликает подмогу — проворить на печных углях шашлык из лосенка; мало им, вишь ли…
Конечно, переправлять в утробу этакую роскошь просто так — полудовольствия. И в домике пьют. Но по ассортименту — нищенски, потому как у хозяина выстраданное убеждение: здоровый напиток во всем мире только один — «кладбищенка». Берут спирт, наливают полстакана (новичкам — четверть), поджигают, он занимается прозрачным голубым пламенем — это и есть «кладбищенка». Свежие могилы по ночам похоже светятся, трепетно и пугающе. А дальше, чтоб страх убить, — залпом! И красномордый в зубы: в нем жидкости много — пожар в потрохах тушит. Можно, конечно, и квасу плеснуть, но это больше для слабаков. Их, кстати, «разведенка» дожидается — так Бельчук выражает презрение к обычной водке.
Как водится, стены домика увешаны охотничьими трофеями. Прямо к сосновым бревнам прибиты в нарочитом «философическом соседстве» (усмешлив Бельчук при излюбленном этом речении) шкуры хищников и их жертв: медведя и лося, волка и сайгака, куницы и белки, харзы и кабарги; на внутренней стене, отделяющей трапезную от оружейной, красуется «лисье ожерелье» — семь черно-бурых шкур сшиты в одну, семь голов грустно глядят вниз на семь пышных хвостов; в глубине избы, с приколоченного под потолком массивного сука, яростно скалится рысь, вся подобравшаяся для прыжка, чтобы вонзить клыки в жирную шею велиречивому тамаде; с противоположного конца сонно таращится на пирующих голова горного козла мархура с метровыми рогами-штопорами и косматой патриаршей бородищей; под ногу гостю смиренно стелятся шкуры северных оленей, они не в цене; но главная охотничья реликвия — шкура громадного амурского тигра с простреленной во лбу головой — тешит душу хозяина не здесь — в его кабинете на третьем этаже…
Нет, не палил Бельчук в тигра, и на медведя не ходил, и у кабаньих троп в засаде не сидел, и рыси на воле не видел. Он вообще со зверюгами не связывался («Хищники не должны нападать друг на друга!»), другое дело — сайгаки, лоси, косули… А все эти шатуны да секачи — презенты, знаки внимания, расположения, признательности, благодарности…
В домике открыто не чинились и не чванились. Отчасти это объяснялось тем, что приглашенные всегда были соизмеримого калибра, отчасти — близостью к естеству, к природе: натуральная пища, звери, огонь в печи. Здесь невольно держались проще, грубее, даже маток был уместен — не осквернял рыцарских уст. Светские же манеры и учтивая речь оставались там, в маскарадном зале…
Когда приходили оттуда, возбужденные, с очнувшимися от подводной варфоломеевской резни инстинктами, ретиво принимались за лесные и огородные дары, но, задав работу ножам и челюстям, воскрешая подробности кровавого аквариумного пиршества, постепенно переключались на земные заботы, кое для кого кое в чем сходные с только что виденным — на кого-то точили зуб, за кем-то незримо гнались, кому-то перекрывали кислород, а кто-то сам точил, гнался и перекрывал…
В охотничьем домике расслаблялся нерядовой гость, всякий чем-нибудь ведал — гаражом ли, стройуправлением, птицефабрикой, торгом, лесхозом, коммунхозом, колхозом или, к примеру, лечебницей, вузом, рестораном, комиссионкой, рынком… Некоторые ведали всеми этими ведателями. Само собой, и вопросы за длинным демократическим столом решались нерядовые. Наиболее же деликатные, преимущественно кадровые, обсуждались попозже, когда напористые тенора и басы уже воспевали пламенный мотор в противовес сентиментальному сердцу и удало хвастались: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Обсуждались в кругу поуже и за плотно притворенной дверью оружейной…
Покойно и прохладно было в малой горнице — ни печи, ни камина. И подчеркнуто прибрано. Расхристанная горячечная мысль тут несколько подтягивалась, студилась, строжала, обретая целевую остроту. Да и выйдет ли иначе, когда глаз, инстинктивно круглясь, почтительно ощупывает винчестер и монтекристо, берданку и тулки разных поколений, костяной нож эскимоса и копье воина-масая, индейское лассо и китайский лук… Построжав и заострившись, мысль, после обсуждения уже общая, сама теперь предписывает своему коллективному родителю, что предпринять касательно фигурировавших кандидатур: кого пересадить на местечко потеплее, а кого поприжать и на старом, кого подсадить повыше, а кого стащить за штаны пониже, кому позволить только надувать паруса, а кому дать ухватиться и за руль, кого оживить озоном, а кому временно пережать шланг, кого выдвинуть в круги за пределы округи, а кого задвинуть в пределы бесперспективного круга, кого пригласить на ужин, а кем и поужинать… В обороте была тьма глаголов: заласкать, инсультировать, вживить, выкормить, прижечь, дать понять, убрать, заставить взять, пощекотать, сгорбить, позолотить… Извилинные старания эти, лихие в словесах, но хлопотные, порой рискованные в осуществлении, прилагались исключительно ради блага гуртующихся в малой горнице — чтобы не усекались их желания, чтобы сладко елось и пилось, пуховито спалось…