Тутти Кванти
Шрифт:
Само собой, препараты должны иметь названия, волнующие потребителя, порождающие в нем надежду и веру во спасение. Говорит ли хоть что-нибудь уму или сердцу вся эта неудобоваримая латынь — канамицин, триампур, адельфан, индомитацин, гастроцепин? А коли не говорит, то как в лекарства верить? Без веры же человеку трудно поправиться…
Бельчук даст человеку веру. Уж что-что, а веру даст. В том числе через названия, что-нибудь в этаком роде: «Однажды проснешься здоровым», «И не таких выхаживали», «Терпением превозможешь», «Ночью болезнь уйдет», «Ты сильнее недуга»… Или нет, не так, лучше покороче, поэнергичнее: «Я встану!», «Хворь, прочь!», «Рак-дурак!», «От гроба!»… А может, у лекарств должны
А я и подам в протянутые руки, как божью милостыню, исцеляющее снадобье. Флакон с цветной этикеткой и предписанием, как врачеваться (типографийку свою построю). И цены напечатаю на тех этикетках не-зем-ны-е!.. От четвертака до полста за пузырек. В котором не больше ста граммов не больно-то научного варева. И не токмо корысти ради сие сотворено будет. Не-ет! Тут психология, тонкая штучка, на первый план выворачивается… Попробуй-ка продай… ну, что бы такое?.. Да хоть те же джинсы… скажем, фирма «Ранглер»… за тридцатку. Не купят!.. Потому что не поверят, что настоящие. И то правда — кто ж настоящие-то «ранглеры» за такую цену отдаст?! То же самое и с лекарствами. Сыщется ли дурак, которого можно убедить, что его саркомную маму или инсультника-деда поднимут с койки капли за рубль двадцать!.. А вот если тому же умнику подсунуть те же капли, но в фигурном, винтом закрученном, флакончике, а главное, за полсотни — он в чудо поверит и с манжетами оторвет то, от чего пятью минутами раньше высокомерно отплюнулся.
Ну и потяну же я вас за кошель, граждане трудящиеся и одновременно хворобые!.. Кое-кто, конечно, надеется убежать от инфаркта. И тем самым, от меня. Хорошо, убежал… Так к лейкоцитозу, или тромбофлебиту, или пиелонефриту прибежал. И тем самым опять же ко мне!.. Нет, граждане бегуны, слишком дешево хотите взять здоровье. А за него платить надо. И крупно!..
Довольно помотался я по свету — что по белу, что по черну. Пора в оседлость… Стаю распускать пока не буду, пусть промышляет старым ремеслом по старым адресам. За себя Гвоздя поставлю. Этот ни в чем слабины не даст и меня не продаст. Исполнитель что надо. Вот на идею скудноват… Ладно, внедрим в стаю хоть одну пристойно звучащую должность — шефа-консультанта. И отдадим ее мне. За пару тысчонок в месячишко…
А все свои энергоресурсы, до капли, спалим в горниле борьбы с болезнями века. После юбилея — иное бытие. Спать не буду, а в конце года округа поползет ко мне на брюхе — лизать врачующие длани. За «Дашуткой» поползет («Астму как рукой снимает!»), за «Однажды проснешься здоровым» («Сколько лет диабетом страдал — теперь и про инсулин забыл!»), за «Терпением превозможешь» («Кто от меланомы ноги уносил? Я унес!»), за «Машенькой»… За спасением от погибели, одним словом, поползут… Не к богу — к Бельчуку! Не перед ним будут колени обивать, молитвы бормотать — передо мной…
Входи, страждущий, входи, не думая о часе, эти двери не знают засовов, расскажи, не таясь, о своей немощи — и уйдешь с верой в исцеление, и исцелишься однажды поутру…
«Чем занемогли? Ах, эмфизема легких… Да-да, верно слышали — «Уля» ее излечивает… Только вот нет ее сейчас, кончилась, такая жалость… Зайдите через полгода — сложно в изготовлении ваше лекарство… Тяжело вам? Понимаю, но надо потерпеть, вон бог терпел… А вы уже не можете? Прямо не знаю, как помочь… Вообще-то чуть-чуть «Ули» есть… как раз на курс лечения… но она давно продана! Заказчика дожидается — в отъезде он. Перепродать? Как же я могу человека подвести! Да он уж и деньги заплатил… Вы больше дадите? За кого вы меня принимаете?! Здесь лекарства отпускаются только по себестоимости. Наша цель — одолеть болезни, спасти каждого… Вас спасти?.. Да-да, конечно, тому гражданину, видно, не так плохо, раз он не появляется… Ну, это уж слишком крупная сумма… не могу столько принять… Ну, если вы настаиваете…»
И вот так со всяким снадобьем, со всяким просителем — выжимать на толику больше мыслимого предела. А людишки-дохлячишки на все пойдут. Чем самому занимать деревянную тару, лучше занять у ближних энное число недостающих купюр и попытаться уйти от судьбы.
Кто еще может предоставить подобную попытку?! Не-ет, как ни крути — грандиозную идею сварила эта головушка, грандиозное дело затеял Бельчук.
Дело, искушающее жизнью!
А коли искушаешься, цепляясь за этот свет, сгружай свои сбережения в мои финзакрома. Нет сбережений — продай барахло, библиотеку, мебель, залезь в кабалу, но притащи мне хрустящие бумажки крупного формата…
Да не боюсь я никого, не боюсь!»
Последние слова Бельчук выкрикнул в сторону окна: ему почудилось — видеть что-либо уже давно было нельзя, — что гигантское стекло, его гордость, выгибается и уже потрескивает под напором битумного варева. Заоконная чернота, казалось, обрела плоть и превратилась в живое существо, которое уже откровенно угрожало вторжением в дом и нападением на него, Бельчука Юрия Валерьяновича. Однако в этой парализующей ситуации хозяин, на сей раз не потерявший, как ни диковинно, способности соображать, тотчас обнаружил утешительный момент: если покушается что-то плотское, то от него можно защититься. Не исключено, что удастся и одолеть. Вот почему Бельчук и исторг храбрый крик, подкрепленный наведением ружья на предполагаемого агрессора.
Но внезапно в нем возникла надежда… нет, не надежда — необъяснимая уверенность: стоит только зажечь свет — и все эти потусторонние видения исчезнут! Ну конечно же, как он раньше-то, валенок, не смикитил, сидит тут впотьмах квашня квашней…
Рванул за шелковый шнурок… Еще, еще… Задергал пулеметно…
Люстра не вспыхивала.
Вырвался из кресла, метнулся, опрокинув столик, к торшеру, зачастил выключателем… Бешено вдавил кнопку на массивной деревянной лампе, едва не сбив ее с громоздкого старинного бюро…
Подбежал к изголовью тахты, нашарил бра…
Все лампочки перегореть не могли, просто в доме не было электричества…
Лихорадочно, одну за другой, нажал клавиши приемника, стереокомбайна, видеомагнитофона — у них автономное питание…
Аппаратура молчала…
Уже с зарождающимся скверным предчувствием схватил телефонную трубку…
Глухота…
Даже часы не светились…
Бельчук почувствовал, что цепенеет.
«Заговор?.. Перерезали свет и связь? Значит, перекрыли и выходы из дома? Надо пойти проверить… Но кто же загоняет меня в угол? Кому и что я недодал? Или отнял?.. Но тогда откуда эта проклятая чернота?! И все-таки очнись, Бельчук, приди в себя… Должно же быть объяснение всякой чертовщине. Вот Саня-усач… Ах, да, телик молчит… Почему?! Может, просто случайность, совпадение?..»
Бельчук взял ружье, медленно открыл дверь, выглянул в коридор. Везде было темно. Он осторожно поплыл по этой темени, завернул в просторную, общую с Зоей Аркадьевной, спальню, в апартаменты сыновей, потом, этажом ниже, в покои супруги и дочерей, в комнаты для гостей, в отделанную дубом курительную, в уютную семейную столовую, в не обжитые покуда детские, в переходные холльчики, зальчики, в подсобки — и повсюду прилежно дергал за шнуры, щелкал выключателями и напряженно, с нарастающей боязнью, не умея унять начавшееся колоченье, всматривался в окна…