Твоими глазами

Хёг Питер

— Откуда они?

— Не исключено, что сознание тоже коллективно. Непосредственно возле самих себя, за нашим собственным брандмауэром, мы прячем своё чувство индивидуальности. Когда мы начинаем освобождаться от этой оболочки, мы начинаем чувствовать других людей. Переживания других. Приближаемся к настоящей встрече с другими. Начинаем понимать, какую цену придётся заплатить за такую встречу. И это производит сильное впечатление. Надеюсь, это кое-что объясняет.

Мы смотрели на текучий людской поток. На этой стороне реки. На другой стороне. На людей, сидящих за столиками кафе. На людей

за окнами домов.

— Что ты чувствуешь, — спросил я, — когда смотришь на людей?

— Страдание.

Она ответила, ни секунды не задумываясь.

— Почему страдание?

— Из-за одиночества. Чувства, что ты отделен от мира. От людей.

Я показал рукой на толпу.

— Вот обнимающиеся парочки. Вот родители, которые только что ходили с детьми за покупками. Друзья. Матери с новорождёнными в коляске. Мальчик с собакой, которую он очень любит. Не может быть, чтобы всё это было страданием. Может быть, это твоё собственное одиночество?

Во второй раз я увидел, как в ней вскипает гнев. Он нарастал постепенно, и в какой-то момент стало казаться, что он заполняет весь город.

Потом она сделала глубокий вдох, и гнев сразу стих. Она улыбнулась. Как если бы солнце разогнало тучи.

— Во всяком случае, нас тут двое, — сказала она. — Помнишь, что ты мне говорил? Что люди никогда не встречаются. Никогда. Так что если уж говорить об одиночестве, то хотя бы мы с тобой не одиноки.

Она засмеялась и взяла меня под руку.

На мгновение её смех показался мне какой-то брешью, тоннелем, ведущим в глубь её души.

— В следующий раз, — сказала она, — можешь привозить с собой брата.

* * *

Мама девочек красила низкий белый штакетник. Я подошёл к ней и встал за спиной.

— Полиция патрулирует институт каждый час круглые сутки по договорённости с Министерством промышленности и торговли, — сказала она. — В последние месяцы у них там постоянно дежурит машина. Боятся промышленного шпионажа. Там проводятся какие-то передовые медицинские исследования. Руководит ими женщина по имени Лиза Скэрсгор, она потеряла родителей в ДТП, когда ей было семь, воспитывали её дядя и тётя. Она возглавляет не только Институт визуализации. В её подчинении все учреждения, объединённые в так называемый Центр нейропсихологии. В нём работает двести сотрудников. В их структуре также большой отдел Технологического института, связанный с Датским техническим университетом. Вся информация о них имеет гриф секретности и не подлежит разглашению. Лиза — директор Центра. Профессор.

Она наносила быстрые, точные и при этом плавные мазки.

— Сегодня я видел Вторую мировую войну, — сказал я. — Внутри себя. У нас внутри может быть Вторая мировая война?

Светило солнце. Вокруг кустов роз у забора жужжали пчёлы.

— Война так и не была до конца осмыслена. Даже в Германии. Вопрос: «Папа, а что ты делал во время войны?» так и не прозвучал для всего общества. Если военные травмы не переработаны, если общество не спрашивает себя о том, что случилось, если жертв и палачей не заставляют встретиться и начать говорить, то травмы будут передаваться от родителей к детям и далее к их детям семь

поколений подряд. А это двести лет. Вот на такой срок после войны где-то всё равно будут оставаться рубцы.

Было слышно, как девочки прыгают на батуте в саду позади дома.

— Массовое уничтожение, — продолжала она, — люди стали массово уничтожать людей, это началось всего лишь чуть больше сотни лет назад. Прежде людей истребляли эпидемии, голод и природные катастрофы. Об этом редко говорят. Но я иногда думаю: как это возможно?

Казалось, вокруг стали появляться мёртвые, рядом с нами, прямо на тротуаре.

— Это сто миллионов, — подвела она итог, — сто миллионов человек погибли на войне или вследствие войны и террора за последние сто лет.

— Если бы можно было заглянуть в общее человеческое сознание, — спросил я. — И если бы при этом пришлось почувствовать их страдание. Увидеть и почувствовать непосредственное страдание ста миллионов. Что тогда?

— Я изо всех сил постаралась бы этого избежать.

*

Оказавшись дома, я никак не мог найти себе места.

Заглянул в кухню и гостиную. Вокруг того стола, где мы едим, когда девочки бывают у меня, стояло четыре стула. После развода четвёртый стул пустовал.

Первый год было трудно. Не только из-за прекращения взаимоотношений, но и из-за разрушения устройства семьи. Непреодолимая для мужчины трудность — заполнить пустоту четвёртого стула.

С этим всегда был связан какой-то страх.

Теперь, глядя на стол и стоящие вокруг стулья, я чувствовал, что страх рассеивается. Мне показалось, что все мы — и я, и дети — стали занимать больше места.

И в конце концов заполнили четвёртый стул.

* * *

Я забрал Симона из больницы Фредериксберга и повёз его в Ютландию.

После нюкёпингской больницы во Фредериксберге его поместили в закрытое отделение. Он пробыл там какое-то время, пока врачи не пришли к заключению, что он больше не представляет опасности для себя, после чего его перевели в открытое отделение.

Когда я приехал, Симон прощался с другими пациентами. Это длилось долго. Ко мне подошёл молодой врач.

— Без него нам тут будет труднее, — сказал он. — Он просто находка для отделения. Поддерживает, подбадривает других пациентов.

*

Добрались до дома мы уже вечером. Я сварил суп и постелил ему постель.

Он почти ничего не съел. Когда он лёг, я присел на край кровати.

Мы разговаривали в темноте, приглушёнными голосами — как в детстве.

— Мария умерла, — сказал он.

Я хотел взять его за руку. Но не смог.

В детстве мы часто ходили взявшись за руки. Воспитательницы водили нас группами на прогулки — на долгие прогулки, дальше, чем повели бы детей сейчас; случалось, мы доходили до Южной гавани. И оказывались в мире, где высились чёрные горы угля, окутанные запахом неведомых химических веществ, и где воздух прорезали звуки портовых кранов и ещё каких-то таинственных механизмов.