Творцы
Шрифт:
Тот самый доклад Жолио, который встретил восторженное одобрение в Ленинграде, в Брюсселе подвергся сокрушительной критике. Лиза Мейтнер объявила найденные в Париже нейтронно-позитронные пары привидениями — строгая дама из Берлина любит сильные характеристики. В своей превосходной лаборатории в Берлин-Далеме она повторила опыты парижан и не нашла ничего похожего — нейтроны совместно с позитронами ни разу не наблюдались, но только порознь. Тщательность немцев известна. Завершающий удар нанес американец Эрнест Лоуренс. Он воспроизвел опыты Жолио и Ирен Кюри на изобретенном им циклотроне и тоже не обнаружил нейтронно-позитронного излучения.
— Как воспринял критику Жолио? — с беспокойством спрашивали физики.
Иоффе развел руками. Жолио старался не показать огорчения,
— Две тяжкие неудачи — неоткрытие нейтронов, которые реально были в руках, и сообщение об открытии того, что реально не существует! — сокрушенно сказал Курчатов. — Физики молодые! Как бы их не сломили эти удары.
— От временных неудач никто не гарантирован, — возразил Алиханов. — Я верю, что этот человек добьется большого успеха.
Неудача Сольвеевского доклада Ирен и Фредерика Жолио-Кюри произвела на Иоффе гораздо большее впечатление, чем он хотел показать своим сотрудникам. Парижский институт Радия славился точностью экспериментов. И уж если такие прекрасные физики, как супруги Жолио-Кюри, дважды крупно ошиблись, то вывод отсюда следовал лишь один: дело не в недостатке экспериментального мастерства, а в трудностях самой проблемы. Атомное ядро было не только новым разделом науки, но и чертовски трудным, здесь равно возможны и блистательные успехи и огорчительные провалы. Иоффе не ожидал огромных успехов от тех скромных работ по ядру, что уже шли в физтехе, но хотел предостеречься от неудач. Атомным ядром надо было заниматься всерьез, не параллельно с другими исследованиями. Он сам «прививал вкус к ядру» в физтехе, такое отношение породило разбрасывание интересов — пришла, пришла пора остановить распыление сил! К тому же стало известно, что «Электросила» изготовила огромный магнит для циклотрона Радиевого института, у Вернадского и Хлопина, по всему, приступают к исследованиям ядра с размахом. Конкурировать с ними? Конкурировать с украинским Физтехом, собственным детищем, быстро обгоняющим родителя? Что ж, конкуренция — по-нынешнему соревнование — дело хорошее. Но только если не миришься заранее, что роль твоя в таком соревновании будет третьестепенна, а все успехи — на долю другого.
Во время традиционного утреннего обхода института Иоффе задержался в лаборатории Алиханова.
Он любил эту лабораторию, ценил ее руководителя. Абрам Алиханов, смуглый, живой, густоволосый тридцатилетний армянин, сын железнодорожного машиниста, брал искусством экспериментатора и страстью к непростым задачам. Этот вспыльчивый человек порой хватал приборы так порывисто, что они должны были тут же ломаться. А он ставил вдумчивые опыты, изящные и точные, искусно разрабатывал методику эксперимента. Придирчивая критика его помощника Льва Арцимовича — у того был врожденный «нюх на изъяны» — способствовала тому, что тщательность опытов алихановцев становилась примером для всего Физтеха. Третьим в этой лаборатории был препаратор Миша Козодаев, радиолюбитель, мастер создавать сложные радиотехнические схемы — он сам изготавливал нужные приборы, их потом все в институте выпрашивали.
Алиханов информировал директора, что закончен отчет по прежней теме — полном внутреннем отражении рентгеновских лучей. Новая тема — поиск позитронов при обычном бета-распаде — в процессе подготовки: сделаны расчеты, Козодаев изготавливает аппаратуру.
— Уверен, что позитроны, которые американцы нашли в космических лучах, вскоре будут обнаружены на лабораторном стенде! — с увлечением воскликнул Алиханов.
— Итак, Абрам Исаакович, вы окончательно решили посвятить себя проблеме атомного ядра? — задумчиво спросил Иоффе.
— Вы возражаете? — удивился Алиханов.
— Наоборот, приветствую! — с улыбкой ответил Иоффе и продолжил обход института.
Рядом с комнатой Алиханова располагалась лаборатория Курчатова. Иоффе вошел в нее с чувством, что разговор сейчас будет гораздо трудней, чем с Алихановым. Долгое время в Физтехе не было группы более далекой от атомного ядра, чем коллектив Курчатова. Иоффе считал себя виноватым в том, что упросил Курчатова параллельно с основными работами заняться и ядерными проблемами. Параллелизм этот зашел слишком далеко. Иоффе готов был признать свою ошибку и помочь ее исправить.
Тридцатилетний Курчатов уже десять лет работал в Физтехе и все эти годы отдал исследованию физики твердого тела. Совместно со своим другом Павлом Кобеко он завершил обширный цикл работ по электрическим свойствам кристаллов сегнетовой соли. Им посчастливилось открыть удивительное явление, Курчатов назвал его сегнетоэлектричеством. В этой работе — Иоффе ее высоко ценил — Курчатову помогали и брат Борис Васильевич, химик, моложе его на два года, тоже сотрудник Физтеха, и шурин Кирилл Синельников, и Антон Вальтер, оба теперь харьковчане, и лаборант Герман Щепкин. Но душой исследований был он сам, и результатом этой большой работы стала написанная им книга «Сегнетоэлектрики».
Вслед за сегнетоэлектриками Курчатов принялся изучать карборундовые выпрямители, применявшиеся в высоковольтной технике. Исследования эти обещали дать важные народнохозяйственные результаты. Курчатов гордился, что его работы помогают индустриализации страны. Именно в это время Иоффе предложил Курчатову совместить изучение важных научно-технических проблем с исследованием бесконечно пока далеких от практики, бесконечно еще абстрактных вопросов атомного ядра. Иоффе не сомневался, что дальше того, что называлось «организационными мероприятиями», дело не пойдет. Дальше идти, по всему, и не требовалось.
Директор института хорошо знал характер своего сотрудника. Курчатов углублялся в свои исследования, не замыкаясь в них. Этот человек интересовался всем в институте, к нему можно было прийти потолковать о собственных затруднениях, погордиться успехами — он великолепно слушал, душевно радовался удаче товарища, предлагал содействие, не ожидая, пока содействия попросят. Его за глаза называли Генералом. Прозвище говорило о стремлении командовать — еще недавно, возможно, было и так. Сейчас оно больше свидетельствовало об ощущении ответственности не только за себя, но и за товарищей. Это было сложное чувство, отнюдь не стандартное. Дотошный организатор, он умел и сам работать, умел зажигать помощников, умел привлекать внимание к своему делу. На это организаторское его дарование и рассчитывал Иоффе, когда сделал Курчатова своим заместителем в «группе по ядру». Он должен был пробудить у физиков интерес к ядру, вовсе не забрасывая своего основного дела. Так держался сам Иоффе, того же он ждал и от своего заместителя.
Но Курчатов слишком серьезно расценил свое участие в группе по ядру. Не прекращая изучения карборундовых выпрямителей, он сконструировал высоковольтную установку для ускорения протонов. А после конференции по ядру стал с увлечением собирать, используя детали старых приборов, маленький циклотрон. И ускоритель протонов и «циклотрончик», как его иронически окрестили, явно не стоил того внимания, какое им уделял конструктор. Из комнаты напротив приходил Павел Кобеко, недоверчиво щупал рукой новые приборы. Аппараты занятные, но какое они имеют отношение к физике твердого тела, которой они оба отдали столько труда? Курчатов посмеивался, а до Иоффе доходило, что курчатовцы — коллектив все прибавлялся, в нем появились лаборанты Миша Еремеев, Саша Вибе, механик Володя Бернашевский — уже сами не знают, кто они, собственно, «твердотельцы» или «ядерщики», заниматься приходилось и тем и другим.