Творцы
Шрифт:
На улице с тем же упорством валил снег, добавился еще и ветер. Алиханов спрятал лицо в воротник и пробурчал:
— Как до сих пор не подцепил гриппа? Погода — ужас!
А Курчатов вдруг ощутил, что и насморк пропал, и глаза на ветру не слезятся, и чихать не хочется. Упрямо наседавший грипп отступил под напором переживаний этого дня.
3
И раньше он не мог посетовать на вялость сотрудников. Но что было приемлемым вчера, стало недопустимо сегодня. Он восклицал, едва переступив порог: «Физкультпривет! Открытия есть?» Вопрос задавался с улыбкой, но звучал приказом — должны быть! В лаборатории разучились ходить — от прибора к прибору мчались, даже из комнаты в комнату перебегали. Сам он, высокий, длинноногий, двигался так быстро, что поспеть за ним можно было лишь бегом. Как-то вечером усталые экспериментаторы, проработав часов одиннадцать, запросились домой, Курчатов рассердился:
— В мире дикая гонка экспериментов. Мы опоздали
В институте было заведено, что иностранные журналы поступают к Иоффе, он надписывает, кому что прочесть. Теперь раньше директора за них хватался Курчатов,
В журналах главной темой стало деление урана. Курчатов ждал вестей из Парижа. Фредерик Жолио в последние годы не печатал крупных работ. Он строил первый французский циклотрон, читал лекции, выступал на митингах против фашизма, собирал вокруг себя молодых ученых. Он не мог не откликнуться на новые события в науке, одним из создателей которой был. Он должен был вернуться к исследованиям ядра.
И, когда пришли французские журналы, стало ясно, что и Жолио берется за деление урана. Уже 30 января 1939 года, еще до того как в Ленинграде узнали об экспериментах Гана и Фриша, он сообщил, что обнаружил развал не только урана, но и тория, и что осколки разлетаются с огромными энергиями. А в мартовском «Нейчур» Жолио с Хальбаном и Коварски писали, что они наблюдали при делении и вторичные нейтроны, правда, еще не знают, сколько их на один нейтрон извне. Они обещали выяснить и это — ставили заявочный столб на еще не разработанном участке.
Курчатов с журналами подошел к Флерову и Русинову. Подготовка к эксперименту шла в лихорадочном темпе. Лаборанты чистили пластинки кадмия, смешивали порошкообразный кадмий с бором, вкладывали азотнокислый уран в парафиновый блок. Русинов закреплял в другом парафиновом блоке источник нейтронов. Флеров то присоединял, то отсоединял ионизационную камеру от усилителя — она служила индикатором вторичных нейтронов, от ее чувствительности зависела удача опыта.
— Открытий нет, — без улыбки установил Курчатов. Голос его звучал так странно, что Флеров оторвался от ионизационной камеры, а лаборанты перестали уминать парафин.
— Будут, Игорь Васильевич, не торопите! — проворчал Русинов.
— А у французов уже есть, — жестко сказал Курчатов и развернул на столе оба журнала.
Русинов и Флеров склонились над страницами. Оба физика молчали, все было ясно. Жолио включился в гонку экспериментов и сразу же вырвался в лидеры. В Ленинграде лишь готовились искать вторичные нейтроны, а Жолио успел и найти их, и сообщить о своем открытии.
— Напрасная наша работа! — сказал один физик.
Другой хмуро добавил:
— Открывать уже известное…
— Нет! — сказал Курчатов. Он ждал такого вывода. Дело было слишком важным, чтобы разрешить хоть кратковременный упадок духа. — Вторичные нейтроны обнаружены качественно, а не количественно. Сколько их на каждый акт деления? На этот важнейший вопрос Жолио не отвечает. Он торопится оповестить об открытии вторичных нейтронов, это ему удалось. Наша цель теперь определить их количество И если их много — экспериментально пустить цепную реакцию!
Он добился своего — оба повеселели.
Подготовка опыта шла с прежней энергией. Он не мог предсказать результата, но про себя знал его. Приближался переворот в науке. Кто первым осуществит цепную урановую реакцию? Он с помощниками? Жолио, ставящий сейчас аналогичные эксперименты со всем своим непревзойденным искусством? Фриш в Копенгагене? Ферми в Нью-Йорке, куда он бежал из Италии несколько месяцев назад? Имя первооткрывателя не так уж важно. Важен факт. Возможна цепная реакция деления урана или невозможна? Все остальное было несущественно. Если бы Курчатов высказал эту мысль вслух, она вызвала бы удивление! Творец должен ставить свою подпись под творением, без этого оно теряет для творца половину привлекательности, сказали бы с укором. И нечего возразить! Но он ловил себя на том, что ожидает свежих журналов из-за рубежа с таким же нетерпением, как и открытий от помощников. Чувство личного участия, такое всегда обостренное, уступало место тревоге ожидания.
— Да или нет? Ты знаешь, я теперь понимаю муку гамлетовского вопроса, — сказал он брату — Быть или не быть освобождению внутриядерной энергии — вот вопрос вопросов! А кто даст ответ, не так уж важно. — Он лукаво усмехнулся, глаза его заблестели — Лучше, если мы. Но главное — поскорей. Ожидание терзает
— Надеюсь, на меня нареканий нет? Урановые препараты я готовлю своевременно? — поинтересовался Борис Васильевич.
Ни на кого нареканий не было. Каждый понимал, что завтрашний день способен принести ошеломляющие результаты и что завтрашний день можно приблизить собственной работой. Из Москвы сообщали, что Илья Франк тоже исследует деление урана. Лейпунский писал, что в Харькове сосредоточиваются на урановой проблеме. А в Радиевом Хлопин совершал открытие за открытием. Уже больше двух десятков осколков урана удалось установить химически, и каждый был элементом среднего веса.
Приходя в Радиевый институт — теперь в РИАН, Курчатов встречал в циклотронной уже не только хорошо знакомых физиков, с которыми давно работал: Михаила Мещерякова и Исая Гуревича, твердо числивших себя «курчатовцами», молодых Константина Петржака и Николая Перфилова, но и радиохимиков, совсем не знакомых или знакомых лишь в лицо. Об одном из этих посетителей циклотронной, Александре Полесицком, говорили как о любимом ученике директора: сейчас, забросив свои прежние темы, он выяснял, делят ли нейтроны кроме ядра урана еще и ядра тория. Выздоровевший после болезни, но совсем отстранившийся от административных дел Мысовский со своим прежним сотрудником Александром Ждановым изучал следы деления урана в изобретенных ими толстослойных пластинках, им помогал Георгий Горшков, из ветеранов физического отдела института. И техник Петр Иванович Мостицкий — его именовали Пим по начальным буквам — разрывался на части, стараясь угодить каждому, кто требовал своей доли участия на циклотроне. Он больше всех радовался появлению Курчатова, спешил к нему навстречу — в трудные дни и ночи наладки ускорительной установки Курчатов брал на свое дежурство почти всегда Пима, тот с полуслова понимал, что надо делать, и так азартно выполнял приказы, что каждому было видно: вот человек, которому доставляет радость быть исполнительным. Не только Пим, но и другие сотрудники отвлекались от своего дела, спешили, улыбаясь, к Курчатову — он оставался руководителем отдела, вел здесь свои работы, с ним надо было посоветоваться, получить от него указания. Но он, никому не открываясь, чувствовал что-то новое в обстановке. И радость, с какой его встречали, переставала нравиться — так встречают скорее дорогого гостя, чем своего, всегдашнего, обычного, привычного. Он вдруг почувствовал, что перестал здесь быть необходимым. Неполадок не возникало, каждый с увлечением выполнял свои задания, и заданий становилось больше, и людей прибавлялось. Сам Хлопин, посещавший циклотронную прежде лишь по директорской обязанности, теперь засиживался у физиков, проверяя, как идут их общие с радио-химиками работы. И все подчинялось основному, главному — изучению деления ядер урана. Хлопин обещание свое выполнял — работы по урану развернулись широко: гораздо шире, чем сегодня могли их поставить ядерщики в Физтехе, признавался про себя с грустью Курчатов.
Только один из крупных физиков РИАНа не пожелал «повернуться лицом к урану». Александр Брониславович Вериго, соперник Мысовского по исследованию космических лучей, остался верен прежней страсти. Невысокий, плотный, атлетического склада, он слыл в институте живой легендой. Он и впрямь поражал: сухое перечисление его дел для науки звучало увлекательной авантюрной повестью. Это он с тяжелыми приборами на плечах несколько раз поднимался на вершину Эльбруса: однажды в трудную погоду, когда опытный проводник отстал, рискнул идти дальше один, провел на вершине ночь, чуть не замерзнув на ледяном порывистом ветру, на рассвете с час танцевал на скале, восстанавливая кровообращение, и, лишь выполнив все запланированные измерения, спустился вниз, подобрав по дороге измученного проводника. И, решив узнать, как поглощают космические лучи большие толщи воды и массы металла, он проводил свои измерения в отсеках дважды для этого опускавшейся на дно подводной лодки, и броневой башне линкора, залезал даже со своей аппаратурой в ствол орудия большого калибра, потом удовлетворенно говорил: «Тесновато в дуле, но работать можно, а выстрелили бы мной, полетел бы не хуже двенадцатидюймового снаряда. А что? Если со всей аппаратурой, так весу будет не меньше, чем в снаряде». В 1932 году он совершил путешествие на ледоколе «Малюгин» в Арктику, чтоб узнать интенсивность космических лучей на высоких широтах. Но самым, быть может, поразительным — до его дел в блокадные месяцы Ленинграда, но о них после — из всех событий его исследовательской работы был полет на стратостате «СССР-1 бис». Высота Эльбруса показалась Вериго мала, энергичный профессор добился от Академии наук ходатайства перед правительством о серии измерений в стратосфере. В гондолу стратостата погрузили пять внушительных электрометров, один в свинцовой броне, две камеры Вильсона с автоматическим управлением конструкции самого Вериго, батарею аккумуляторов 26 июня 1935 года стратостат стартовал, полтора часа поднимался и уравновесился на 16 километрах над землей, десять минут пробыл на этой высоте и вдруг стал опускаться из-за неожиданного повреждения оболочки — сперва медленно, потом все быстрей. За короткое время подъема и равновесия на высоте Вериго успел проделать почти все запланированные измерения. Командир стратостата Кристап Зилле, сбросив весь балласт, приказал спускать груз на парашютах. Первыми сбросили тяжелые аккумуляторы, за ними — защищенную измерительную аппаратуру. Падение стратостата все усиливалось. В 7 часов 30 минут настала очередь людей покидать аварийный корабль. Вериго, которому уже исполнилось 42 года и который до того ни разу не прыгал с парашютом, первый подошел к открытому люку. Удачный прыжок немолодого профессора удивлял потом заправских парашютистов — он приземлился на капустное поле без повреждений, хотя и с ушибами: «Петь во время падения, да и после не хотелось, но и плакать, знаете, не было причин». Прыгавший за физиком второй пилот Юрий Прилуцкий повис на березе. В 8 часов Зилле благополучно приземлил неподалеку освобожденный от груза стратостат. Все приборы были целы, Вериго, доставив их из Калужской области, где произошло приземление, в Ленинград, немедленно засел за обработку измерений.