Твой друг. Сборник. Выпуск 2
Шрифт:
Больше гитлеровцы атак не предпринимали. Ни сегодня, ни завтра.
Боевой рубеж мы отстояли.
Валерий Мусаханов
БЕШЕНАЯ СОБАКА
Третьи сутки ярилась пурга. Она швыряла в замерзшие окна пригоршни сухого снега, подолгу выла в извилинах дымохода.
Аргусу в этом чудилось издевательство и вызов, мышцы напрягались, торчком становились острые уши, стягивало кожу спины, отчего дыбилась черная хребтовая шерсть. Он вскидывал голову, смотрел в сторону печи мрачными темными глазами, обведенными кольцами ярко-рыжей шерсти; бахромчатые
Но в горнице все было обычно: шипела карбидная лампа, синее маленькое пламя освещало кровать — гору подушек, кружевной белый подзор, свисающий до самых половиц.
Хозяин по обыкновению лежал на кровати. Ноги в тускло блестящих сапогах — на постели, в свесившейся руке — сигарета. Рядом с рукой — табуретка. На ней пузатая темная бутылка и стакан.
Тошный запах карбида, табака, винного перегара.
И Аргус снова опускал голову на передние лапы. Здесь, внизу, запахи были слабее и не так досаждали ему. Он медленно закрывал глаза, начинал дремать.
Аргусу было пять лет. Он не мог похвастать чистотой крови, хотя имел безупречные линии черепа, темный правильный чепрак, ярко-рыжие подпалины и в меру пушистый хвост, который никогда не изгибался выше спины. Но огромный рост и грубоватый костяк сразу выдавали его «полуарийское» происхождение.
Мать Аргуса — чистокровная немецкая овчарка — по мимолетному капризу оказала благосклонность безродному странствующему рыцарю, которого скитальческая судьба привела на тучные поля Северо-Германской низменности.
От отца Аргус унаследовал силу и рост, от матери — масть и красоту. Его младенчество прошло в солидном поместье, потом он вместе с хозяином отправился в восточный поход. Он бегал по чистым зеленым улицам городов славянской Европы и по-хозяйски метил столбики, тумбы и деревья на улицах Братиславы и Брно, Кракова и Варшавы, Минска и Риги.
Перемена мест, походная жизнь расширяли понятия Аргуса о мире, и он матерел незаметно для себя.
Он понял, что ему не нужно заботиться о еде, потому что денщик хозяина трижды в день в положенное время принесет ему большую миску солдатской еды. Понял, что в кузове грузовика спокойнее ехать возле кабины, и рычал на солдат, пока они не уступали ему это место. Узнал, что внушает людям страх, и научился распознавать этот страх по резкому внезапному запаху пота и напряженным, опасливым движениям. Узнал, что молчаливость и редкое рычание внушительнее шумливой брехни, и никогда не лаял. Понял, как нужно настичь убегающего человека в полосатой одежде, прыгнуть ему на плечи, свалить и рвать его тело.
Это многознание сделало его угрюмым и высокомерным. Аргус не понимал смысла слов, он судил о них по интонации. Но в разговорах людей она часто была бесцветна. Угрожающие слова произносил тот, кто сам испытывал страх. А это казалось совсем уже нелепым, бессмысленным. Бессмысленным казалось и волнение хозяина, который часто разговаривал сам с собой и от этого волновался. Аргус относился к нему с пренебрежением, даже, может быть, большим, чем к другим, потому что лучше его знал. Но только хозяин владел секретом произнесения тех нескольких слов, которые имели власть над Аргусом. Стоило ему произнести дважды «Фас!» и показать на человека, как у Аргуса в горле начинался хрип, грудь распирало от злобы и ярости и он бросался вперед, забывая отвращение. А потом горло долго сводили спазмы тошноты, и, однажды возникнув, никак не проходил привкус человеческой крови и вонючего тряпья.
И сегодня Аргус все еще чувствовал этот тошнотворный привкус, хотя прошло уже три дня. Человек, которого он догнал и свалил на лесной опушке за поселком, уже висел на толстом суку тополя под окном горницы, и Аргусу было слышно, как шуршит пурга его мерзлой, заледеневшей от крови рубахой. Всякий раз, когда он слышал этот шорох, к горлу подкатывала тошнота. Он подымался с плащ-палатки, служившей ему постелью, шел к двери и лакал воду из миски в углу у порога. Потом возвращался на свое место под окном, подальше от жаркого печного брюха, закрывал глаза и дремал.
Ему вспомнились запахи влажной земли и травы в поместье, где прошло его первое лето; подстриженная лужайка, по которой он носился, исступленно крутя хвостом; чувство восторга от голубизны неба, мычания коров, аромата картофельной ботвы, проросшего на солод ячменного зерна.
Пурга швыряла в окна пригоршни сухого снега, шуршала задубевшей рубахой повешенного. Шипела карбидная лампа. Падал на пол потухший окурок. Горлышко бутылки звякало о край стакана, булькало вино, и его противный запах вливался Аргусу в нос.
Он отворачивал голову, свертывался клубком и прятал нос в паху. А хозяин начинал говорить сам с собой, негромко и монотонно. Но Аргус знал, что скоро он начнет волноваться и тогда станет говорить громко и быстро.
Аргус не понимал, что хозяин говорит о величии германского духа и гордом одиночестве нибелунгов. Его собачий слух оскорбляло обилие рокочущих звуков, он подрагивал ушами и старался думать о чем-нибудь приятном. Хотя бы о звездах
Он полюбил их давно за величавую молчаливость, за ровный, спокойный свет в чистой вышине, где нет никаких запахов. Ему было любо их одиночество и недоступность. И порой очень хотелось очутиться там, возле них. Он подымал морду к небу и долго-долго терпеливо ждал их зова.
Аргус верил в могущество приказа. Он думал, что сможет все, лишь бы был сильный и властный приказ. Но никогда звезды не звали его, и каждую ясную ночь ему хотелось возвестить им о себе долгим, тягучим воем…
А хозяин говорил, все быстрее выплевывая слова:
— Мы вне радости побед, вне горечи поражений. Мы только инструменты — великолепная заточенная сталь, которой предопределено сделать планету ровной и блестящей, очистить ее от коросты жалких людишек… Все принадлежит нам: и свободное парение духа, и одиночество, и жизнь этих людишек. Они ушли в своем развитии ненамного дальше Аргуса и сами не могут понять смысла своего младенческого стоицизма…
Аргус, услышав свое имя, поднял голову, но, убедившись, что на него не обращают внимания, снова свернулся клубком.
От хозяина пахло хлорной известью солдатских нужников, дымными развалинами городов, сыпнотифозной сывороткой, ромом, приготовленным из древесных опилок.
Аргус подошел к двери и поскреб лапой. Хозяин поднялся, открыл. Аргус постоял в темном холоде сеней, втягивая запахи сухих березовых веников, старой мешковины и мышей, потом налег грудью на дощатую дверь и вышел в ночь.