Твоя Антарктида

Мошковский Анатолий Иванович

Быстро позавтракав, мальчик подошел к роялю, огромному и черному, как кит. Когда открывалась крышка, рояль еще больше походил на кита: клавиши напоминали белые зубы, торчащие из открытой пасти – есть ли у кита зубы, Алик не знал. Частенько Алик не приготавливал урока, и учительница музыки Аида Францевна, шелестя нотами, строго смотрела на него сквозь пенсне. Тогда мальчику казалось, что он падает в пасть кита и тот сейчас перетрет его своими зубами-клавишами и уплывет куда-нибудь далеко в океан.

Может быть, поэтому с роялем

он расставался без всякого сожаления. Жаль только книг, особенно из библиотеки приключений, блестевших серебром корешков. Алик хотел было взять недочитанного «Следопыта», но папа сказал, что и так вещей набрали столько – пароход может утонуть, в деревне будет не до чтения, а если захочется почитать, он со стройки принесет…

Под окнами резко просигналило такси, и папа одной рукой схватил чемодан, другой – Алика и бросился по лестнице вниз. За ним торопилась мама с кожаной сумкой и, задыхаясь, давала сыну последние наставления: не бегать босиком, не купаться в Ангаре, не пить сырое молоко, ложиться не позже десяти и еще многое другое… Сзади тащила на плече второй чемодан Глаша.

– Прощай, мамочка, прощай! – крикнул мальчик, наконец оторвавшись от матери и удобно усевшись на мягком сиденье рядом с шофером, возле циферблатов и кнопок.

Хлопнула дверца, машина взревела и, как леопард, прижимаясь к земле, длинными упругими скачками помчалась к порту.

Через два дня в маленьком сибирском городке они пересели с колесного парохода на автобус, и не прошло и часа, как Алик с папой выгрузились в небольшой деревушке с тесовыми крышами и заплотами – высокими Дощатыми оградами, как их принято делать в Сибири.

Все вокруг было непривычно. В оба конца деревни уходили темные, сложенные из толстых бревен избы, с причудливыми наличниками и резными ставнями. В одной избе между окнами на вате лежали кедровые шишки, во второй – елочные украшения: стеклянные звезды, рыбки, зверьки… Из этих окон на Алика загадочно смотрел таинственный, неведомый ему мир.

– Ну, вот мы и пришли, – сказал папа и двинулся к невысокому дому с ситцевыми занавесками на окнах и антенной: точно малярная кисть, стоял на крыше шест с проволочной щеточкой. Опустив на траву чемоданы, папа дернул кольцо калитки.

Во дворе злобно залаяла собака, раздались неторопливые шаги. Внутри у Алика все напряглось: кто выйдет сейчас к ним? Ведь он ни разу не видел ни дедушки, ни бабушки.

В калитке появился огромный худощавый дед в сатиновой косоворотке, без пояса, с усами и косматой бородой. У него были подвижные острые глазки, большие желтоватые уши. В руках он держал топор. Алик ошеломленно уставился на деда, не зная, что делать дальше: поздороваться? Улыбнуться? Броситься целовать?…

Нет, пожалуй, поцеловать его он бы не смог: уж слишком дед был высокий, бородатый и не походил решительно ни на кого из папиных родственников, приезжавших к ним, с которыми Алик весьма охотно и запросто целовался.

Таких

дедов Алик встречал на иркутском рынке, куда иногда брала его Глаша. Называла она их нехорошим словом «мужики». «Гляди, какой здоровый хариус вон у того мужика», – говорила она, или: «Ну его, этого мужика с говядиной, одни кости у него, а нам нужна мякоть на котлеты…» И у Алика сложилось странное впечатление о них: эти «мужики» казались жителями какой-то другой страны, которых не пускают жить в город и которые живут там, где кончаются городские кварталы и начинается тайга, поля и сопки…

И вот сейчас дед, очень похожий на рыночных мужиков, стоял в калитке и не выпускал из рук топора.

– Что, отец, родню не узнаешь? – сказал папа. – От Анки поклон.

– Ванюшка, никак? – Дед как-то странно моргнул и опустил топор на землю.

– Он самый, – сказал папа, подходя к деду.

Огромный и широкоплечий, дед на две головы возвышался над ним. Его ручищи, длинные, жилистые, очутились у папы на плечах, и он крепко поцеловал его три раза.

– А это кто там еще? – спросил дед, сверху осматривая мальчика.

– Сын… Ну, не прячься за папу, иди поздоровайся с дедушкой.

Алик вышел из-за папы, глядя в траву.

– Какой махонький еще! – удивился дед.

– Подрастет. Не сразу Москва строилась.

– Звать-то как?

– Алик, – буркнул мальчик, глядя куда-то в сторону.

– Как, как? – не расслышал дед.

– Аликом его зовут, – громко произнес папа. Дед усмехнулся:

– Не слыхивал я что-то таких имен. Верно, прежде чем дать, думали долго. В наши-то годы было проще: как народился мужчина – быть ему Иваном али Игнатием, ну Иннокентии, само собой, были в уважении. А теперича чего только не напридумывают… Ладно уж…

– Александром его зовут, – сказал папа, чуть смутившись, – а мы его по-своему, по-домашнему…

– Санька, по-нашему, значит.

У Алика что-то застряло в горле. Лишь сейчас понял он со всей определенностью, что этот дед совсем не родной ему. Его слегка покоробили и выгоревшая косоворотка без пояса, и эти таежные «теперича» и «али», и ком навоза, прилипшего к его сапогу, и то, что деду не понравилось его красивое, звучное имя Алик. А когда дед, вдобавок ко всему, оглушительно высморкался в траву, мальчику просто стало не по себе.

Собака, встретившая их лаем, умолкла и, играя острыми ушами, подошла к Алику, обнюхивая его влажным носом.

– Да что ж это я вас, как нелюдей, перед воротами держу! – спохватился дед, одной рукой ухватил за ручки два тяжеленных чемодана, поднял их и шагнул во Двор. – Милости прошу…

И почти тотчас из сеней выскочила бабка, маленькая, сухонькая, до бровей повязанная темным платком. Она налетела на Алика, прижала, и он запутался в сборках ее длинной юбки, в складках ее домотканой кофты. Ну конечно, это бабушка: стала бы другая так тискать и целовать его!