Твоя жестокая любовь

Гауф Юлия

— Я ведь сказал, что тоже решил навестить ее. Так что пошли вместе, Вера, не терпится увидеть мать.

В глазах потемнело, тревога сжала сердце в тиски — зачем ему? Не хотел ведь! И мама категорична была, настаивала, чтобы я не пускала Влада к ней.

Хочу указать ему на скамью в коридоре, запретить хочу идти со мной, но вспоминаю результаты взятых у меня анализов, и верю Владу: его она тоже травила. Дьявол! Родного сына! Травила!

— В-вот ее палата…

— Хм, я уже настроился на долгий спор с тобой. Даже речь продумал, чтобы убедить

тебя меня пропустить, — Влад язвит, и сейчас это в радость. Хоть как-то отвлекает от подтвердившихся многолетних догадок.

— Прибереги эту речь для другого случая, чего добру пропадать.

Он открыл передо мной дверь, дождался, пока я войду в прохладную палату, в которой двое: мама и одна из медсестер, которая молча вышла, едва увидела меня. И теперь мы остались в семейном кругу.

— Ну! Иди, и делай то, что обычно ты делаешь здесь. Руки целуешь? Ноги? Головой об пол бьешься?

— Я просто держу ее за руку, — ответила на необдуманные, как всегда, слова Влада, и подошла к маме.

Я ведь и сама не понимаю, зачем пришла: выяснить, за что она так с нами? Обвинить ее? Простить?

Бог его знает, но сейчас мне все-равно на то, что я узнала о маме. Мне просто не хочется об этом думать, не хочется позволять этой мысли закрепиться, прорасти корнями в меня, и отравлять ядом нелюбви.

— Она не хотела, чтобы ты приходил, — прошептала, сев рядом с мамой. — Просила не пускать тебя, а еще бредила.

— Бредила?

— Прощения просила. У тебя.

И у меня. А еще у Ники, но об этом тоже лучше не думать, чтобы не лишиться рассудка.

— Как мило с ее стороны, — по лицу Влада не понять, отвращение он испытывает, горечь, радость, или нечто иное. Он холоден, закрыт, переводит взгляд с лежащей на койке матери на меня, и обратно. — Под конец жизни совесть проснулась.

— Даже… даже, если мама делала то, что ты мне рассказал, это от больного разума все! Нельзя человека ненавидеть из-за болезни, из-за того, что он не контролирует. Это как винить больного Альцгеймером в том, что забыл свой адрес, понимаешь?

Моя потребность защитить маму вызвала привычную глухую злость у Влада. Ее единственную я научилась различать среди всех его эмоций, она наиболее яркая.

— Она делала это осознанно. Вера, я еще раз повторю: хочешь быть дурой — будь. Завтра я покажу тебе кое-что, а дальше сама решай, что делать.

Смотреть это «кое-что» у меня нет ни малейшего желания. Нельзя позволять Владу разрушить мою любовь к маме, нельзя позволять ему нас разлучить.

Выход простой: мне нужно просто забыть об анализах, подтвердивших слова Влада. Забыть, и жить дальше.

Только вот в чем проблема — забывать я не умею.

— Ну, и зачем ты здесь? Зачем со мной пошел? Захотел полюбоваться, да?

— Чтобы тебя поддержать, — просто ответил Влад, подошел, и… обнял за плечи. Боже, как это восхитительно, как приятно чувствовать тяжесть его рук, его тело рядом — горячее, сильное. Кажется, что этому мужчине никто не сможет навредить,

как и всем людям, кто рядом с ним — тем, кто под его защитой.

Я всегда думала, что смогу защитить себя сама, но я ошибалась. Иногда очень хочется позволить себе роскошь быть слабой, довериться более сильному и поверить, что не одна.

Я умиротворенно прикрыла глаза, и откинулась на Влада, по-прежнему чувствуя его руки, мягко ласкающие мою шею. Вот бы этот момент никогда не заканчивался!

Глава 23. Влад

Я смотрел на мать, и не узнавал. И дело не в болезни, не в возрасте, а в том, что я не вижу перед собой родного человека. Чужая она — и была, и осталась таковой, ничего не екнуло при виде нее, ни сожалений, ни жалости, ни даже горечи.

Пусто.

В детстве любил безумно ее, может, потому что отчаялся взаимности добиться. А потом устал, разочаровался, возненавидел, а сейчас… сейчас я равнодушен к этой еще не старой, но выглядящей дряхлой женщине: худой, желтокожей и изможденной.

И глядя на нее я понимаю, что не поможет ей лечение. Израиль, клиника — зря все это, агонию лишь продлевать. Но Вера этого не понимает, сидит рядом, дышать, дотронуться боится…

Любит ее.

— Мама спит, — прошептала, и встала, сбросив мои руки. — Нам пора.

— Ника? Ника, ты, детка? — этот голос, как раскаленный утюг. Как разряд электричества, как яд.

— Да, мам, это я, — Вера бросила на меня предостерегающий взгляд, и склонилась над… над этой женщиной. — Прости, я задержалась, но пришла, как только смогла. Тебе ведь лучше?

Глупый вопрос, ей не лучше. Голос дребезжащий, от матери отчетливо ацетоном несет, и я сомневаюсь, что это хороший признак. А Вера просто дура. Дура, что любит ее, дура, что оправдывает, что глаза не хочет открыть.

Или она такая же, потому и не считает, что вправе злиться, не вправе винить. Одна — убийца, другая — отравительница и сумасшедшая, хороша семейка.

— Ты… ты… выродок! — мать перевела на меня мутный взгляд, и побледнела еще сильнее, задыхаясь шепчет, не переставая: — Выродок, убийца… убийца! Убирайся, нет тебя, убирайся…

— Мама, успокойся, он сейчас уйдет. Влад, — при упоминании моего имени мать начало трясти, — выйди, позови врача, прошу тебя.

Мерзко, противно рядом с ней находиться. Вернее, с ними обеими: одна — манипуляторша, вторая — дура.

— … убийца! Он убийца! — донеслось мне вслед.

Интересно, кого же я убил? И из нас троих, кто в палате находится, убийца отнюдь не я. И не стоит об этом забывать, жалея несчастную сиротку.

— Что ты сделал? Почему мама так тебя боится?

Вера забрала вещи, села в мою машину, и начала «приятную» беседу.

— Она сумасшедшая.

— Она тебя убийцей назвала, Влад!

— Тебя она называет Вероникой, — напомнил ей, и Вера дернулась, как от пощечины — имя это действует на нее, боль причиняет.