Ты кем себя воображаешь?
Шрифт:
Но это было бы неправдой. Он казался ей мужественным. Потому что так рисковал. Только мужчина может быть таким беспечным и вместе с тем — требовательным.
— Мы с тобой из двух разных миров, — сказала она ему в другой раз. И тут же почувствовала себя персонажем пьесы. — Моя семья очень бедная. Если бы ты видел место, где я жила, ты бы счел его ужасной дырой.
Теперь уже она вела себя нечестно и притворялась, что сдается на его милость; потому что, конечно же, он не мог теперь сказать «ой, ну, если ты бедная и жила в дыре, то я аннулирую свое предложение».
— Но я рад, — сказал Патрик. — Я рад, что ты бедная. Ты такая красивая. Как дева-нищенка.
— Кто?
— Ну ты же знаешь, король Кофетуа и дева-нищенка. Картина такая. Разве ты не знаешь эту
У Патрика был приемчик — впрочем, нет, у Патрика не было приемчиков, у него была манера выражать удивление, презрительное удивление, когда люди не знали чего-то, что знал он. И такое же удивление, смешанное с презрением, он выражал, когда люди зачем-то знали что-то такое, чего не знал он. И его высокомерие, и его смирение были странно преувеличенными. Со временем Роза решила, что высокомерие Патрика проистекало от его богатства. Хотя именно богатством самим по себе Патрик никогда не кичился. Когда она познакомилась с сестрами Патрика, они оказались точно такими же — у них вызывали отвращение люди, ничего не знающие о лошадях и яхтах, и ровно такое же отвращение — те, кто разбирался, скажем, в музыке или политике. Собравшись вместе, Патрик и его сестры способны были только излучать презрение. Но разве Билли Поуп или Фло не страдали таким же высокомерием? Возможно. Впрочем, разница между ними была, и заключалась она в том, что Билли Поуп и Фло были не защищены. Их многое раздражало, уязвляло: беженцы, радиопередачи на французском языке, перемены вокруг. Патрик же и его сестры вели себя так, словно их ничто не может уязвить. Когда они ссорились за столом, их голоса звучали совершенно по-детски: они требовали свою любимую еду и жаловались, что на стол подали еду, которую они не любят, — совсем как дети. Им никогда не приходилось кому-то уступать, работать над собой, заискивать перед кем-либо. И никогда не придется. Все потому, что они богаты.
Роза сначала понятия не имела, насколько богат Патрик. Этому никто не верил. Все думали, что она расчетливая и хитрая, а она была настолько далека от этого, что на самом деле не имела ничего против, пускай считают ее хитрой. Оказалось, что до нее другие девушки пытались расставлять Патрику сети, но, в отличие от нее, не нашли волшебного слова. Девушки постарше, девушки из престижного университетского сестричества, которые раньше ее вообще не замечали, стали поглядывать на нее удивленно и с уважением. Даже доктор Хеншоу, когда увидела, что дело обстоит гораздо серьезней, чем она думала, и усадила Розу для разговора по душам, предположила, что Роза охотится за деньгами.
— Конечно, привлечь внимание наследника торговой империи — серьезное достижение, — сказала доктор Хеншоу одновременно иронично и серьезно. — Я отнюдь не презираю богатства. Иногда мне даже хочется быть богатой.
Она что, всерьез думает, что она бедная?
— Я полагаю, что ты научишься использовать это богатство на добрые цели. Но, Роза, как же твои прежние устремления? Твои занятия, твой диплом? Неужели ты готова так скоро обо всем этом забыть?
Слова «торговая империя» были некоторым преувеличением. Семья Патрика владела сетью универсальных магазинов в Британской Колумбии. Патрик же сказал Розе, что у его отца «несколько магазинов». Когда Роза говорила о двух мирах, она предполагала, что у родителей Патрика большой солидный дом, вроде домов в том районе, где жила доктор Хеншоу. Розе представлялись богатые торговцы из Хэнрэтти. Она не могла осознать, какая ей выпала удача, потому что для нее удачей было бы понравиться сыну владельца мясной или ювелирной лавки — говорили бы, что она сделала хорошую партию.
Роза посмотрела на ту картину. Нашла ее в альбоме по искусству в библиотеке. Она разглядывала деву-нищенку, кроткую, с аппетитными выпуклостями, с робкими белыми ступнями. Ее млечную покорность, ее беспомощность и благодарность. Значит, такой Патрик видит Розу? Такой она может быть? Для этого ей нужен такой король, смуглый и резкий даже в страсти, умный и дикий. Его яростная любовь, пожалуй, растопит Розу так, что от нее останется одна лужица. Уж он не станет извиняться. Такой человек не будет шарахаться в сторону, не будет робеть, как постоянно делает Патрик.
Она не могла отказать Патрику. Просто не могла. Дело было не в количестве денег, а в количестве любви, которое Патрик предлагал, а Роза не могла отвергнуть; она верила, что жалеет его и обязана ему помочь. Он словно подошел к ней в толпе, неся огромный, простой и ослепительно сияющий предмет — может быть, большое яйцо из сплошного серебра, что-то совершенно бесполезное в хозяйстве и чудовищно тяжелое, — и теперь совал этот предмет ей, умоляя разделить с ним тяжкую ношу. Если она оттолкнет предложенное, как он сможет нести такую тяжесть? Но в этой аналогии чего-то не хватало. В ней ничего не говорилось про собственную Розину жадность — не к деньгам, но к поклонению. Размер, вес и блеск того, что Патрик называл любовью (и Роза ему верила), не могли не впечатлить ее, хотя она никогда и не просила такого. Казалось маловероятным, что ей предложат подобное сокровище еще раз. Сам Патрик, не переставая ее боготворить, как-то обиняками признавал, что ей очень повезло.
Она всегда думала, что с ней такое случится, что кто-нибудь посмотрит на нее и полюбит всецело и бесповоротно. В то же время она думала, что нет, никто на свете ее не полюбит и не захочет, и до сих пор так оно и было. Человека хотят не за то, что он делает, а за то, что в нем есть, а как узнаешь, есть это в тебе или нет? Она смотрела на себя в зеркало и думала: возлюбленная, жена. Дивные мягкие слова. Как они могут быть применимы к ней, Розе? Это было чудо; это была ошибка. Это было то, о чем она мечтала; это было не то, чего она хотела.
Она стала сильно уставать, мучилась раздражительностью и бессонницей. Она пыталась мысленно восхищаться Патриком. Его худое, светлокожее лицо в самом деле очень красиво. Он, наверно, очень много знает. Он проверяет студенческие работы и ставит оценки, он участвует в экзаменационных советах, он заканчивает диссертацию. От него пахнет трубочным табаком и грубой шерстью (этот запах был Розе приятен). Ему двадцать четыре года. Среди всех парней Розиных знакомых девушек он был самый старший.
Потом, безо всякого перехода, она представила себе, как он говорит: «Наверно, я выгляжу не очень мужественным». Или: «Ты меня любишь? Правда любишь?» Он смотрел на нее испуганно и угрожающе. Потом, когда она сказала «да», он воскликнул, что ему ужасно повезло, им обоим ужасно повезло, и стал рассказывать про своих друзей и их девушек, сравнивая их романы со своей любовью к Розе, в свою пользу. Роза раздраженно дергалась и чувствовала себя очень несчастной. Ее тошнило от себя самой так же, как и от Патрика, ее тошнило от зрелища, которое они представляли собой в этот момент, когда шагали по заснеженному парку в центре города и она грела руки без перчаток у Патрика в кармане. Внутри ее кто-то кричал злобные, жестокие гадости, и ей нужно было что-то делать, чтобы удержать их внутри. Она принялась щекотать и дразнить Патрика.
У задней двери дома доктора Хеншоу, в снегу, Роза поцеловала Патрика, попыталась заставить его открыть рот, вытворяла с ним безнравственные вещи. Он целовал ее мягкими губами, робким языком; он не то что держал ее в объятиях, а скорее валился на нее, и Роза никак не могла найти в нем силу.
— Ты такая красивая. У тебя прекрасная кожа. Такие светлые брови. Ты такая хрупкая.
Розе было приятно это слушать. Кому угодно было бы приятно. Но она предостерегающе сказала:
— Не такая уж я и хрупкая на самом деле. Я довольно плотная.
— Ты не знаешь, как я тебя люблю. Есть одна книга, она называется «Белая богиня». Каждый раз, видя обложку, я думаю о тебе.
Она вывернулась из его объятий. Наклонилась, черпнула горсть снега из сугроба, который намело у крыльца, и нахлобучила Патрику на голову.
— Ты мой Белый бог!
Он затряс головой, сбрасывая снег. Роза набрала еще снегу и швырнула в Патрика. Он не засмеялся, а удивился и встревожился. Она стряхнула снег у него с бровей и слизала — с ушей. Она смеялась, хотя ощущала скорей отчаяние, чем веселье. Она сама не знала, почему вдруг сделала такое.