Тяжело быть злодеем третьесортного романа
Шрифт:
Первая мысль — холодно. Не телу, нет, далеко не телу — душе. Мою призрачную форму будто касалось что-то невидимое и неосязаемое. Вернулся я в тело на одних рефлексах — подсознание буквально закричало, что лучше «голым» не разгуливать.
Сразу стало легче, но на краю сознания холод оставался и достаточно сильный — аналогия максимально мерзкая, однако у меня создалось впечатление, будто ветер мне лизнул спину. В духе местной некромантии, мать вашу. Из-за того же, что мне пришлось вернуться в тело, на меня в полной мере накатили эмоции, среди которых, естественно, был и страх.
И нет, не только из-за
А из-за того, что я, гонимый холодом, сначала каким-то чудом умудрился не увидеть нечто по-настоящему пугающее и противоестественное. И пусть я уже научился держать лицо достаточно, чтобы не выдать себя, полностью холодную мину воли мне не хватило сохранить — маска спокойствия треснула, что сразу увидели как сестрица, так и буквально всполошившийся труповод.
— Вы чувствуете… — расширились глаза старика. — Нет-нет, не просто чувствуете… Чёрное Небо…
Догадываюсь, как он понял, что я именно «вижу» — мой взгляд был направлен строго вперёд. Я буквально вцепился всем своим вниманием в…
Что-то.
Моё сознание работало странно: я достаточно быстро учился не из-за того, что был умным, а потому, что умудрялся улавливать какой-то ментальный флёр, что оставляют от своей деятельности люди. Когда мы говорим — мы что-то вкладываем в слова. В сущности же, это просто набор звуков, который имеет смысл только для нас — причём, строго для тех, кто этот язык понимает, кто учил его. Текст — тот же случай. Просто набор палок, закорючек, кругляшков и ещё просто кучи всего. Не зная смысл, вложенный в мазню, она просто не имеет никакого смысла.
Я же умудрялся частично обходить этап «закорючек» и сразу видел смысл. Оформленную мысль, которую разумное существо оставляет в своих словах или тексте. Пожалуй, с текстом всё намного сложнее, ибо практически весь «смысл» обычно уже оказывается давным-давно рассеян, тем не менее — бонус всё ещё был.
И, как показала практика, чем сильнее был «отправитель» мыслей — тем лучше сохранялся смысл, тем более полным и… будто бы осязаемым он был. До этого я не натыкался на что-то масштабное, часто игнорируя встречные «ментальные бури», чего сейчас было сделать невозможно. Ну вот физически.
Если для старика с сестрицей стена, скорее всего, была просто забита высеченными строками какой-то бессмыслицы на заметно устаревшем языке, то для меня…
Гора трупов. Горы. Не только людей, демонических и праведных мастеров, не только животных, змей и тигров, но и насекомых, рыб, каких-то совсем уж мифических существ, по типу феникса…
Они все, словно искажённые собственной же смертью и последующим возвращением, кричали, рычали, издавали какие-то просто непонятные для понимания звуки — я вроде бы и слышал, что они издавали определённой тональности… звуки, а вроде бы и ни черта не мог понять. Самым пугающим было то, что на одной из этих гор сидела бесформенная фигура. Уже практически рассыпавшаяся, будто бы и несуществующая, она что-то шептала.
И я готов был поспорить на то, что именно шепот этой фигуры я услышал первым.
Стоило же мне попытаться прислушаться, как мне резко удалось понять, что страшный, истинно могущественный мастер шептал: собственный же стих. И я понимал его. Понимал целиком и полностью.
— Первый труповод достиг божественности? — охрипшим тоном спросил, окончательно
Скорее, меня из него выкинуло. У меня просто не оставалось сил вести себя… хоть как-то.
— Никто не знает, молодой глава, — обеспокоенно ответил старик. — Думаю, мы должны уже ид…
— Молодой глава сам решит, — холодно, неприлично холодно оборвала старика сестрица, будто сама что-то почувствовав.
Нет, она тоже что-то почувствовала — я в этом был уверен. Не так, как я, но больше, чем любой другой человек, не познавший смерть.
Труповод явно хотел сорваться, но, увидев что-то в глазах сестрицы, просто замолчал, сев прямо на землю в позу для медитации.
К счастью или сожалению, мыслями я был далеко.
Стих… Писание труповода…
Я слышал его. Слова потенциального божества будто бы отдавались эхом у меня в ушах. Я понятия не имел, как он умудрился простой текст наделить стольким. К делу приложил руку не человек — и близко. Существо, далеко превзошедшее это понятие. Мой внутренний источник начал внутри меня будто сходить с ума, пытаясь изменить свой спектр, что чёрное сердце не позволяло. Лишь неожиданная стабилизация буфера, словно успокаивающая буйную энергию, спасала меня от невыносимой боли.
— Нет ни жизни, ни смерти… — шептал голос безликой фигуры. — Страх — бессмысленен…
Я одновременно понимал и не понимал язык, на котором говорила фигура. Казалось, что это некое искажённое воспоминание, плод воображения безумно могущественного существа, какие-то его внутренние мысли и размышления.
— Вечный поток… Иллюзия и ложные оковы…
Фигура продолжала шептать, отражая у меня в сознании буквально каждый смысл, который она могла только вложить. В груди до боли сильно забилось сердце, ноги подкосило — уверен, я сейчас был бледнее мела.
Шепот фигуры начал переливаться с агонией существ, что, кажется, так и не познали покоя.
Это не труповод. И даже не некромант. Этому существу было плевать на жизнь и смерть — он не видел в этих явлениях отличия, считая единым целым. Раз можно было жизнь забрать — значит и вернуть. Если жизнь можно было дать — значит и забрать её. Просто два состояния.
И если для божества, познавшего это, подобное открытие стало настоящим и даром, и проклятьем, то для его врагов — самой ужасной формой муки. По-настоящему ужасной, ужасающей. Первый труповод не давал своим поверженным врагам ни быть живыми, ни быть мёртвыми. Они не были цзянши — они были именно что выдернутыми из потока душами, которых заперли ни в мёртвых, ни в живых телах.
Цзянши — это больше отпечатки душ, либо какие-то совсем уж повреждённые фрагменты, как я понял. Первый труповод мыслил совсем иначе.
Вечная мука. Вечное страдание, что может остановить лишь одно существо, которому стало всё удивительно безразличным.
Я мог поддаться этой… словно зашифрованной в стихе технике. Мог впитать её полностью, и, кажется, даже отказаться от чёрного сердца, окончательно и бесповоротно изменить его. Это эфемерное писание могло полностью меня изменить и не просто сделать другим человеком, но потенциально выбить из потока, о котором говорил первый труповод. Фактически, это путь не просто к могуществу, нет: к истинному бессмертию, когда понятие жизни и смерти просто стирается.