Тяжелый круг
Шрифт:
А Виолетта узнавала и не узнавала в нем прежнего Сашу. Это какие же у нее были тогда глаза? Или так глупа была она, ничего не поняла. Важно, какие у него руки, глаза, волосы, но еще важнее — как ты на них смотришь. Не могла она тогда знать, что придет время и она будет с восхищением смотреть на Сашины руки — крупные в кистях, мускулистые, красивые мужские руки, а лицо его увидит не болезненно истонченным, но волевым, способным все снести и одолеть.
2
Разговор
Сыпался мелкий, привычный дождичек. На гладкие розовые дорожки падали, кружась, кленовые листья. Каменные стены бюветов минеральной воды, заборы в парке оклеены афишами: «Скачки. Закрытие сезона. Осенние призы».
— Виолетта, мне необходимо посоветоваться по одному очень непростому делу, и я знаю человека, который сумеет понять меня.
— Что же это за человек?
— Он идет сейчас со мной рядом.
— Смотри не ошибись: этот человек очень вспыльчив и капризен. Может, не следует говорить?
— Если бы так! Но до утра надо все обдумать.
— До утра? У нас так много времени? Саша, давай думать всю ночь! Сначала поднимемся на гору Машук…
— Фуникулером?
— Пешком.
Далеко убредал в своих мечтах Саша, он верил, что окажутся они когда-нибудь вот так, вдвоем, но что будет столь счастливо, он и предполагать не смел.
Поднимаясь в гору, они отыскивали знакомые тропинки. Минуя опушенные травой асфальтовые полоски терренкура, шли только вверх, по самым крутым склонам, продирались сквозь кусты боярышника — черные, без листвы, кусты усыпаны пурпурными ягодами. Они не слышали, как сердито кричала сойка, прятавшая в дупло спелые желуди, как воровато таился поползень, готовивший впрок на зиму орехи, — они шли вверх и вверх, лишь изредка взглядывая друг на друга.
— Меня больше всего мучает то письмо, какое оставил тебе, — сказал он прерывающимся голосом.
— Не говори об этом. Забудь. Я так благодарна тебе, так благодарна, ты даже не представляешь. — Виолетта смотрела в землю и смеялась.
— За что? За что? — Саша был растроган, но и в самом деле не понимал, за что она может быть ему благодарной.
— Если бы с тобой что-то случилось, как бы я жила? Мне не под силу нести такое… — Она стала серьезней. — Я б не смогла.
Они сели на теплый плоский камень. Влажное облачко ползло мимо них, цепляясь за кустарник.
— Все хорошо, — сказала Виолетта, глубоко вздыхая, как после плача. — Я часто думала: где ты и как ты один? Ведь никому ничего нельзя рассказать. Кто поймет, как все это произошло?
— Ты знаешь, оказывается, доброты гораздо больше, чем я думал. И в людях, и вообще во всем… — Саша повел рукой. — Мне помогали многие и ничего не спрашивали. И даже не думали, что спасают. Просто любили, и я понял, что люблю их.
— Кто тебя спасал? — прошептала она чуть слышно.
— В ту ночь — мама. Она нашла меня и пробыла всю ночь со мной. Потом утром — синицы.
— Синицы?
— Да, они пели, и зарянка глядела на меня, и лес… Как будто бы весь мир смотрел, и я понял, что глуп, слаб, тщеславен. А я только то знал, что мне нехорошо, что я вот — страдаю… Страдалец!.. Я понял, чего добивался: чтоб все вместе со мной стонали! А потом Дато со своими ящиками и кастрюлями, а главное, конечно, Анвар. Они мне ничего не внушали, не поучали, но я понял их доброту без всяких слов. Мне далеко до них. Дато даже рассмешил меня. Ты веришь, я тогда даже смеялся…
Он обнял ее и продолжал говорить, дыша в ее детский пушистый затылок:
— И, конечно, ты… Ты сама. Понимаешь, я мог бы тогда умереть, чего проще. Как подумаешь, что ты сюда, на Землю, лишь на какое-то мгновение пришел, вовсе и не жалко: зачем тянуть, какая разница — днем раньше, днем позже? Но вот какой фокус: не станет меня, но ты-то останешься здесь! И будешь совсем отдельно! А как можно!..
…Они больше ни о чем не спрашивали себя и друг друга. Светлое спокойствие жило в них. Не сговариваясь, они стремились в те места, где бывали беззаботно счастливы раньше.
Озеро — малахитовая чаша в окружении наивно-круглых, в зеленой шерсти холмов, было по-прежнему безмятежным. Эту безмятежность не могли нарушить ни ленивые лодки, ни плеск купающихся.
На берегу под сенью притихших развесистых ветел расположился Дато со своими шампурами, фанеркой гоняя невидимый струящийся жар, который исходил от сыто краснеющих углей.
И все это теперь заливало солнце, умиротворенно пронизывая золотистым светом медовый воздух.
Саша старательно избегал наткнуться взглядом на тот маристый кусок прибрежья, где по-прежнему протягивалась к воде узкая дощатая вымостка, на которой сидели сейчас тихие удильщики.
— Привет, Дато, дорогой! Ты вечен, как деталь этого пейзажа!
Забыв о шампурах, Дато глядел на Виолетту.
— Горит! — подсказал Саша.
— Да, — сказал Дато, продолжая глядеть на Виолетту в упор, бессмысленно.
Наконец Виолетта принялась хохотать так, что слезы брызнули у нее из глаз.
— Ошибка была, Дато!
— Да? — вопросительно нахмурился Дато.
— Ты знаешь, — сказала Виолетта, обращаясь к Саше, — он однажды отказался нас кормить. Мы пришли с Касьяновым — глядит мимо. «Отойди, пожалуйста, тебя не обслуживаю!»