Шрифт:
За жизнь!
Когда я с Севой, старым моим приятелем, вбежали в его квартиру – там никого не оказалось.
– Мама, папа – закричал он, – где вы, ау!
Севе надо было ещё успеть переодеться. Мы опаздывали в филармонию на концерт, посвящённый Дню Победы. В гостиной работал телевизор, а на столе и под ним были раскиданы какие-то газеты.
Сбрасывая на ходу одежду, Севка кинулся к шкафу, но, открыв дверцу, отпрянул назад. Оглянувшись на меня, чуть заикаясь, прошептал:
– Там папа стоит…
Я находился у книжных полок и, ничего
– Разрешите обратиться? – по-военному спросил он меня.
В сильном замешательстве, как и Сева, я с трудом выдавил:
– Пожалуйста…
– Я всё расскажу, – продолжил отец моего друга, – выйдя из шкафа, – только не бейте меня. И говорить буду только правду, зачем мне врать, ведь я знаю кто вы… В прошлый раз мне сломали очки, а я без них ничего не вижу. От волнения его руки дрожали, он то и дело поднимал их, прикрывая ладонями лицо и голову.
– Вы не узнали меня? – переглянувшись с Севой, – спросил я.
– Узнал, почему не узнал, – ответил Ефим Семёнович, – вы лейтенант Капшук из особого отдела. Тогда вы говорили, что евреи всегда притворяются, что у них нет памяти, кричали и били меня по голове. Но я всё помню. Потом взорвалась бомба…
В госпитале мне сказали, что вас убило, но я не поверил… Я знал, что вы будете искать меня. Вот и сейчас увидел по телевизору как вы выскочили из землянки, но обратно не вернулись. Я понял, что вы пошли ко мне…
Резкий стук в дверь прервал наш диалог: на пороге с полной авоськой стояла Зоя Марковна, Севина мама. По её побледневшему и взволнованному лицу было видно, что она слышала наш разговор ещё в прихожей.
– Здравствуйте, – кивнула всем головой, и стала выкладывать из пакетов на стол купленные продукты. Вкусно запахло копчёной колбасой и сдобой…
Посмотрев на устроенный Севой беспорядок, тихо попросила:
– Останьтесь ребята, пожалуйста, ведь сегодня такой день… Я знаю, что вы взяли билеты в филармонию, но у вас ещё столько концертов впереди.
Нас не надо было уговаривать, потому что мы и сами понимали, что после всего увиденного не можем оставить её одну с Ефимом Семёновичём…
А руки его ещё вырывались растопыренными пальцами в разные стороны, хотя внешне он выглядел спокойным, но как бы отрешённым от всех. Потому что взгляд его был совсем далеко, устремившись через окно к небу, во мрак далёкого прошлого… И оттуда, издалека, оно так нахлынуло на него, что сев на диван, уже вполне осмысленно посмотрев на нас, вдруг стал делиться своими воспоминаниями:
– Призвали меня в армию из Саратова, где я учился в институте. Нас долго везли к линии фронта. Там же, наскоро обучив, бросили в первый бой. Так продолжалось несколько месяцев: окопы, стрельба, передышка и снова окопы.
В ту ночь нашему отделению удалось устроиться на ночлег в недавно срубленный дом. Внутри было хорошо и уютно. Я спал у стены. Доски ещё пахли лесом, и мне всю ночь снилась маёвка на какой-то поляне.
Утром нас обстреляли из миномётов. Кто в чём был выбежали искать укрытия. Стояла ранняя осень и ещё было тепло. Я успел влезть ногами в сапоги, а гимнастёрка с документами осталась в комнате. Во дворе сильно шарахнуло, и я упал. Пришёл в себя в сарае, куда меня затащили санитары. Голова гудит, а рот словно заклеило – открыть не могу, руками себя ощупал – целый вроде. Двое солдат помогли мне встать. Смотрю на них и не узнаю, не из нашего взвода. Они на меня тоже смотрят и спрашивают:
– Ты кто такой, из какой части, как твоя фамилия? Я бы хотел ответить, да рот не открывается. Тут, на свою беду, пошарил по карманам брюк и достал очки. Целые! С радости одел их.
– Да это же немец, – услыхал я, – он и по нашему говорить не умеет.
– Нет, – отвечает второй, – еврей это. Посмотри-ка на его шнобель. Они начали спорить, а потом решили, что лучше всего доставить меня в особый отдел.
Когда начался допрос, знаками попросил карандаш с бумагой и, как мог, написал о себе. Так меня контузило, что речь я почти потерял, только шепелявил, да и слышать стал хуже.
Всё-таки Бог есть: мои документы нашлись, меня опознал мой командир взвода. Только вы, лейтенант Капшук, не поверили и сказали, что всё равно докажете, что я немецкий шпион. Сначала вы меня били, потом написали за меня признание, но я не подписал его. Даже переводчицу из штаба пригласили, чтобы она задавала мне вопросы по-немецки. Ты ведь помнишь, как это было, повернулся Ефим Семёнович к жене…
Потом нас бомбили и меня тяжело ранило. Больше я не воевал, мотался по госпиталям. Сразу после войны случайно встретил эту переводчицу, Зоеньку. Мы из одного города оказались. Поженились. Сейчас уже пенсионеры: я инженером работал, она – учителем.
Ефим Семёнович умолк, но через мгновение тяжело вздохнул и, перейдя на шёпот, повернувшись ко мне лицом, буквально выдавил из себя:
– Вы всё-таки нашли меня, лейтенант. Я обещал и теперь рассказал вам всю правду. Я – немецкий шпион, а завербовали меня на поляне в лесу, во время маёвки. Выговорив последнюю фразу, весь как-то сник, веки потяжелели, а голова скатилась на бок. Он заснул и Сева с мамой отвели его в спальню.
Так закончилась эта исповедь, а наступивший вечер низко опустил над городом майские звёзды. Они мигали, гасли и зажигались, как поминальные свечи, горевшие в тот день в каждом доме.
Тихо вернулись Сева и Зоя Марковна. Они быстро соорудили ужин, а Сева достал из холодильника бутылку водки.
– Не плачь, мама, – вдруг воскликнул он, – папа проспится и всё будет хорошо.
– Если бы это было так, – ответила она, – опустив голову. Первый раз за все годы он не с нами за праздничным столом.
– Праздничным? – горько вырвалось у Севы…
– Да, сынок, – подняла рюмку Зоя Марковна. И серебристая прядь её седых волос словно осветила наши лица. Да, твёрдо повторила она, мы победили смерть. Ефим, имя твоего отца, по-еврейски звучит Хаим, что означает жизнь. Она досталась нам дорогой ценой. Давайте выпьем за неё: Лехаим! За жизнь!