У истоков Броукри
Шрифт:
– Знаешь, думаю, тебя очень сильно ударили по голове. – Подаюсь вперед и касаюсь пальцами пластыря на виске незнакомца. Он морщится, а я язвительно усмехаюсь. У меня вдруг просыпается ярое желание треснуть его. – Ты считаешь, я спасла тебя потому, что я очень и очень плохой человек? Интересное объяснение.
– Я не просил мне помогать.
– Да, не просил. Ты не мог. Ты валялся у стены и едва дышал.
– Какая ты благородная.
– Зато ты невыносимый, горделивый, самовлюбленный
– И? – его забавляет моя растерянность. – И какой еще?
– О, прекрати! – Возмущаюсь я.
– Что, прекратить?
– Не смотри на меня так.
– Как? – он неожиданно усмехается.
Впяливаю в него недовольный взгляд, но парень лишь шире улыбается. У него синие глаза, в которых сейчас плавает и томится недоумение. Я громко цокаю и достаю из сумки бинт, надеясь прогнать со щек красные пятна. Снимаю с его торса окровавленную ткань. Промываю рану спиртом и замираю, когда незнакомец морщится от легкой боли.
– Прости. – Избегаю смотреть ему в глаза. – Я неумеха. Не делала ничего подобного.
– Если тебя это успокоит, то неприятно будет в любом случае, независимо от опыта.
– Так говоришь, будто часто бываешь в больнице.
– Я практически там живу. – Он усмехается, и я все-таки перевожу на него взгляд. Не думаю, что это была хорошая идея, потому что по неведомой моей голове причинам, мое лицо возгорается от смущения и становится слегка красноватым. – Ты ведь здешняя. Да?
– У меня это на лбу написано?
– Нет, просто ты отличаешься от тех девушек, что живут в моем квартале.
– Правда? И чем же?
– Ну, ты чистая.
Прыскаю со смеху и растерянно улыбаюсь.
– Что?
– Нет, я серьезно!
– Вы что, не моетесь?
– Очень редко.
– Это же отвратительно!
– А когда мы все-таки принимаем ванну, то не смываем после себя воду.
– Что? – я замираю с пальцами на его плече. – Ты лжешь.
– Нет. Мы ее оставляем на следующий раз. Или для других нужд. Поливаем растения в засуху, отдаем скоту.
– Но почему?
– Чистая вода – дорогое удовольствие. – У парня вновь в глазах проносится ледяной метеор, полоснувший по мне, будто бритва. – О, кто бы сомневался, что ты об этом ничего не знаешь. Вряд ли тебе хотя бы что-то известно о настоящей жизни.
– Не говори так.
– Почему? Боишься, что я окажусь прав?
– Нет, не боюсь. Просто ты понятия не имеешь, кто я, и как я живу.
– А что тут понимать? – он гортанно усмехается и ударяется макушкой о стену. В его глазах полыхает горячее недовольство, будто окажись я корнем проблем, он бы тут же, не раздумывая, разодрал меня в клочья. – У тебя идеальная жизнь.
– Если бы.
– Ты не заботишься о том, что сегодня на ужин; не боишься согнуться на работе. Для тебя жизнь – обыкновенное существование, но не ежедневная борьба. Ты говоришь, что я должен торчать здесь, лечить раны, а моя семья умирает от голода!
– Ты не пленник, - защищаюсь я, - ты можешь уйти в любой момент.
– Отлично.
– Но раны раскроются, тебя найдет кто-то другой, кто не станет церемониться, и в ту же секунду твоя семья потеряет такого великолепного и самовлюбленного парня. Правда, считаешь, это хорошая идея?
Незнакомец стискивает зубы, а я заматываю рану на его торсе. Надеюсь, не слишком туго. Обтерев ладони о колени, придвигаюсь к парню и смачиваю вату спиртом.
– Потерпи. Скоро я от тебя отстану.
– Жду этого с нетерпением. – Уголки его губ дрогают, однако, когда я придавливаю к ссадине над его бровью вату, улыбка молниеносно исчезает с лица. – Черт, спасительница. Ты так убьешь меня! Жутко жжет.
– Это же спирт. Это должно быть неприятно.
– Возможно, дело и, правда, в опыте.
– А, может, ты просто должен помолчать, и тогда боль сама собой отступит. М? Тебе так не кажется? – Я сосредоточенно обрабатываю рану, сморщив лоб. – Ты так ворчишь, я и не удивлена, что у тебя все взвывает от боли. Как старик.
– Не понимаю.
– Не понимаешь, почему я не удивлена?
– Почему помогаешь мне? – Он вдруг берет меня за руку и опускает ее вниз, чтобы я прекратила пытку. Он глядит на меня широко и отчаянно, и придвигается ближе. – У тебя могут быть неприятности. Ты знаешь об этом?
– Может, мне все равно на неприятности.
– Тогда неприятности будут у твоей семьи.
– Ох, - я усмехаюсь, - это вряд ли.
– Но если нас поймают, то накажут. Обоих.
– И что? Что они сделают? Поверь, я чертовски устала следовать этим правилам, и не думаю, что общество потеряет важное звено, если меня убьют. Куда важнее для меня быть человеком, а не чудовищем. И я бы не оставила тебя умирать. Понимаешь? Это дико. Это неправильно, а не мое желание помочь незнакомцу. И если меня накажут, ну, и пусть.
– Ты странная.
– Ты тоже пока что меня не убил. Так может, мы боимся не того, чего следует?
– И чего следует бояться?
– Не знаю, - задумчиво выдыхаю, - бессердечности, равнодушия, или столкновений у истоков Броукри. За что ты дерешься? Почему ходишь на площадь? Неужели вы думаете, что ваши бои что-то изменят? Денег с той стороны не прибавится, а наша жизнь останется такой же серой и бессмысленной, скованной обязательствами, правилами и регламентом.
– Мы боремся за свободу.