У каждого в шкафу
Шрифт:
Из комнаты подростка Дмитрия грянула неприятная музыка.
«Рейв-культура», — отметила Маша безучастно, встала перемыть чашки.
Галина Антоновна отправилась навестить внука, завернула за первый поворот коридорного серпантина, потом за второй.
Квартира была огромная, сложносочиненная, перепланированная из перенаселенной коммуналки — подарок родителей взрослой дочери. В ходе ремонта предполагалось тесное сотрудничество с архитекторами и дизайнерами, для создания продуманного пространства, удобного для обитания семьи. Но умник Петров, обладая характером заносчивым, с архитектором разругался в дрянь через пятнадцать минут знакомства, а дизайнера так и не счел возможным выбрать из десятка кандидатур: тот придурок, этот — вообще, а этот — латентный гей.
В конечном итоге муж удовлетворенно убыл повышать свою личную квалификацию в тихий Висбаден, а руководством небольшой бригады крепких гастарбайтеров южнославянского типа (настоятельная рекомендация бывалых подруг) увлеченно занялась скучающая в декрете Маша.
К делу она подошла серьезно: выписала бессчетное множество глянцевых журналов об интерьерах, методично приступила к их изучению. Это соответствовало первому этапу ремонтно-строительных работ. Рабочие безмолвствовали. Пытались выполнять хаотично рождающиеся хозяйские идеи, нередко взаимоисключающие. «Это какой-то чемодан с антивеществом!»— нервно выкрикивал бригадир, любитель научной фантастики. По мере выхода новейших номеров глянца и их проработки Машей концепция квартиры не то чтобы вырисовывалась, а скорее окончательно запутывалась. Каким-то непостижимым для нее самой образом возникли два автономных санузла, плюс отдельная пятнадцатиметровая ванная с большим полукруглым окном, огромный зал «на два света» в форме буквы «Г» и четыре спальни, причем две из них сначала получились проходными. Подумав, Маша велела упразднить анфиладу. Как класс. Рабочие начали роптать. Маша с наслаждением приступила к детальной планировке необходимого в быту зимнего сада, который должен был стать венцом ее художественного творчества.
Самым неприятным, что нашел в своей новой квартире умник Петров, вернувшись с повышенной квалификацией, стал именно этот зимний сад — странное помещение, нелепо сконструированное из двух обширных балконов. Летом там было нестерпимо жарко, зимой — нестерпимо холодно, а растения отказывались существовать в принципе. Как часть живой природы. В виде элементов мертвой — пожалуйста. Петров схватился за отягощенную знаниями голову и насильственно прекратил ремонт. Так что некоторых квартирных уголков до сих пор не касалась рука человека — двух узеньких коридорчиков в самых ее недрах и нескольких уютных чуланчиков по ходу. В коридорчиках хранились велосипеды и лыжи всех членов семьи (умник Петров выбирал здоровый и активный отдых), а чуланы жили своей, отдельной жизнью. Маша боялась своих чуланов и никогда туда не заходила. Маленький сынок играл там в звездные войны и в человека-паука, повзрослевший слегка аутичный сын, подросток Дмитрий, прятал от родителей сомнительные, но приятные вещи: сигареты, презервативы и слабоалкогольные коктейли типа «Ягуар».
— Ма-а-а-ам, — подросток Дмитрий ткнул Маше в руку вибрирующий и голосящий телефон, — ты не слышишь?
В трубке оказалась Юля. Без предисловий она сообщила, что их бывший однокашник и партнер по семье друга юности Боба, дядя Федор, отравлен, согласно заключению экспертизы, фторорганическим соединением — предположительно бытовым растворителем, доброжелательно добавленным в бутыль дорогого виски «Джек Даниэль», каковым виски дядя Федор и угощался в одиночестве на склоне сегодняшнего дня. В сознание не приходил, нет. «Противнее всего, — добавила взволнованная Юля, — что Боб подозревает, что это кто-то из нас манипулировал с бытовым растворителем, строя планы, разумеется, на Бобку. „Джек Даниэль“ болтался у него на тумбочке, радовал глаз, зеленея, и отдан был несчастному дяде Федору только сегодня после обеда. Около этой тумбочки кто только не побывал, и не по одному разу — и мы с тобой, и… — Юля помолчала, — и мужья наши. Мой, кстати, — почти бывший».
Маша медленно нажала отбой. «Началось в колхозе утро… — довольно литературно подумала она, а потом чуть менее литературно: — Здравствуй, жопа, новый год! — и еще менее литературно: — Офигеть!»
Встала отнести Петрову зеленого чаю — прекрасного антиоксиданта, как недавно ей напомнила старинная подруга и тоже подозреваемая в покушении на убийство.
Один взгляд назад. Осень 1990 год
— Не нравится мне, что Боб офигительно много пьет. — Белая голова курит на подоконнике, отмахивая дым от лица ладошкой, красно-белая понтовая пачка, добро пожаловать в страну Мальборо, стащила у матери из кармана, она не заметит. — Прикинь, порет вообще без продыху! Хоть бы на день тормознулся! Как с первого, блин, сентября загудел, так и того… гудит… Идет-гудет зеленый шум…
— А кто не пьет? — резонно отвечает черная голова, молниеносно начищая картошку в перспективе пожарить.
В общаге пьют все. Пьют уместный медицинский спирт, пахнущий воровством, разведенный и как таковой, пьют разливное пиво, проносимое в обшарпанных пятилитровых канистрах, пьют забористый ерш из спирта и пива в различных концентрациях. Алкогольные реки, классически начинаясь с голубого ручейка, ширятся, набирают величавую силу и мощь, преграждаются плотинами, бурлят на крутых порогах, образовывают тихие заводи с жирными неповоротливыми карпами, и — снова срываются в бездну грохочущими водопадами.
— Да дело в том, что мне кажется, Бобу вообще не в кайф бухать. — Белая голова спрыгнула с подоконника и расхаживает по комнате, 9 метров, как и было сказано. — Он как будто программу какую-то заложил, саморазрушающую. Как будто он себе назло пьет. Я же вижу, что происходит. Пыталась с Таней поговорить. Но она вообще… Смотрит на меня, как кукла, и только моргает. А то и не моргает… У меня план есть. Слышишь?
— Обожемой! — смеется черная голова. — План! Барбаросса! Я представляю себе. Что на этот раз? Будешь имитировать повешение? Или поражение электрическим током? Знаешь, есть еще один прекрасный способ, никого не подвел, даже Анну Каренину… Идешь, значит, такая на вокза-а-ал…
— Так мне ответить могла и идиотка, — обижается белая голова, — я даже перестала хотеть тебе что-то рассказывать… Нет, слава богу, снова захотела… Рассказываю. План. Я доведу его до сексуального помешательства! На первый уровень здесь встает секс, понимаешь?
— Встает секс на первый уровень — великолепная предпосылка для чего угодно, — соглашается весело черная голова. — Пошли на кухню, мадам Гитлер, сковородку возьми только… нет, не эту, во-о-о-он ту… ага, ага…
На общагинском этаже две кухни, Левая и Правая. Отличаются они друг от друга только качественным составом кулинаров — по географическому принципу расположения комнат. Черная голова всегда посещает Левую, идет туда и сейчас.
В руке нож, миска с начищенной картошкой и подсолнечное масло в банке. Масло привезла бабушка близнецов из Кишинева, какое-то чуть ли не самодельное.
Белая голова ловко взбирается на подоконник, всем местам для сидения она предпочитает именно подоконники, если таковые имеются, конечно. С неохотой замолкает — у одной из загаженных газовых плит грузно топчется однокурсница Капустина, что-то помешивая в эмалированной желтой кастрюле.
Черная наливает масла на раскаленную чугунную сковороду (диаграмма состояния железо-углерод), закладывает картошку, масло скворчит, черная закрывает глаза, и сразу же, как будто бы с обратной стороны век у нее записан фильм, начинает смотреть.
Лето в городе. Не поехала домой. Работала в приемной комиссии, заполняла формы, собирала документы, раздавала пропуска. Ответственная, внимательная, знала, что ее ценят как хорошего исполнителя, часто наблюдала поставленный ровно на середину своего склоненного к бумагам чистого лба взгляд председателя комиссии, доцента с кафедры микробиологии, доктора Бережного. Вопреки академическим канонам, он одевался по-богемному небрежно: мягкие джемпера, цветные пиджаки, даже яркие футболки с принтами, даже обтягивающие джинсы« Ливайс» под кожаным ремнем с тускло-серебряной одноименной пряжкой. Каждый день рядом ошивался верный поклонник-однокурсник ,— девочка моя, скушай ягодку? клубничку? — привозил с родительской дачи. Один раз объявился умник Петров — оформлял студенческую путевку в Польшу, в город-герой Варшаву, надо же когда-то и отдыхать, правда? Осмотрел ее в тонком темно-звездчатом сарафане личного неумелого производства. Взял за руку. Был вечер. Документы сложены в сейф. Личные дела прошиты и пронумерованы.« Не вся еще рожь свезена, но сжата. Полегче им стало…» — написал когда-то Некрасов довольно точно.