У кошки девять смертей
Шрифт:
Наконец Сашка распряг лошадь. Вместе с Сергеем Ивановичем они вскинули плуг на телегу, где уже громоздились мешки с картошкой.
Андрюша развел костер из жухлой ботвы и веток, натасканных Олей из лесополосы по эту сторону железной дороги. На плащ-палатке разложили хлеб, огурцы, вареные яйца и жареное мясо. Оля ждала, когда прогорит костер, чтобы закатить в угли картошку. Сергей
Иванович, болезненно сморщившись, откупорил бутылку водки и налил в граненые стаканчики. Выпив и закусив, Сашка уехал
(пообещав по пути сбросить мешки во дворе Курзановых).
– Как пахнет! – Ирина Николаевна
–
Как я люблю, когда палят ботву…
Сергей Иванович плеснул в стаканчик водки и протянул жене.
– Для цвету, как здесь выражаются, – сказал он с усмешкой.
– Ты так произносишь “здесь”, словно приехал сюда неделю назад.
– Она взяла стакан и глубоко вздохнула. – Осень, Господи… – Не поморщившись пригубила водку, вернула стакан мужу и закурила папиросу “Люкс”. – Знаешь, Андрюша, мы ведь с папой познакомились осенью сорок второго. Он был курсантом, вот-вот выпуск – и на фронт, и мы решили не откладывать дело в долгий ящик и тотчас пожениться. – Попыхав дымком, бросила папиросу в костер. – А на следующий день я испугалась и стала искать пути к ретираде. Но он явился ко мне блестящим офицером: фуражка, ремни, сапоги, кировские наручные часы – как тут было устоять?..
Она рассмеялась и аккуратно вытерла губы бумажной салфеткой.
Сын слушал ее с напряженным выражением – он был глуховат. Отец вдруг встал и пошагал по перепаханному полю, то и дело наклоняясь и вороша рукою кучки ботвы: искал оставленную картошку.
Андрюша отвернулся, чтобы не видеть задрожавшего лица матери. Ей было сорок пять, но никто не давал ей ее возраста: Ирина
Николаевна сохранила прекрасную фигуру, у нее была высокая полноватая шея, при взгляде на которую, как выразился однажды доктор Шеберстов, рука сама тянется к бритве.
– Пора домой! – крикнул отец с поля. – Собирайтесь!
Оля выгребла палочкой из костра полусырую картошку и, обжигаясь, завернула в лопух.
Поздно вечером, когда домашние угомонились, Ирина Николаевна взялась за проверку ученических тетрадей. Она была завучем единственной в городке средней школы и вела уроки русского языка и литературы в старших классах.
Андрюша, чуть приоткрыв дверь, любовался матерью, ее профилем, напоминавшим женские профили на древнегреческих геммах, ее длинными и тонкими твердыми пальцами с короткими ногтями, ее плечом, обтянутым тусклым шелком домашнего халата, ее четко вырезанным ухом с капелькой сережки на мочке… Он вдруг жарко покраснел, вспомнив, как летом в их сад явился доктор Шеберстов, рослый усатый бабник, ёра и умница, о котором в городке говорили, что единственной женщиной, не ответившей на его домогательства, была стюардесса с рекламы “Аэрофлота” на стене сберкассы. Андрюша сидел на корточках за кустом смородины и видел, как доктор взял из рук матери лейку – мать поливала грядки с укропом и морковью. Ирина Николаевна была в темном от пота ситцевом сарафане с глубоким вырезом, ее плечи покраснели и лупились. Шеберстов схватил ее за руку и поцеловал – она отклонилась, и поцелуй пришелся в ухо. “Ирина Николаевна,
Господи Боже!” – воскликнул Шеберстов, обняв ее за талию, и тотчас понизил голос. “Да кто ж вам мешает? – с улыбкой оглядывая сад, нараспев ответила она. – Только не я”. И вдруг прижалась к нему высокой грудью. Андрюша бросился лицом в траву.
Он страстно, болезненно любил отца и мать, он тайком плакал, когда родители не разговаривали друг с другом и с детьми, вскидывался под одеялом от ночного стона матери – она совершенно детским голосом громко выпевала за стеной: “Сережа, мальчик мой любимый!..” – и от этого ее стона сердце его становилось нестерпимо горячим…
– Ты уже полчаса наблюдаешь за мной, – вдруг сказала мать не оборачиваясь и не поднимая головы. – И что высмотрел?
– Я читал. – Андрюша вошел в комнату и присел на подлокотник старенького низкого кресла. – Чехова. Странно, на этот раз мне понравились другие рассказы, которые в детстве я пропустил мимо ушей… мимо глаз…
– Мимо сердца. – Мать устало улыбнулась. – Ты повзрослел, но не приобрел ни твердости, ни… – Положив авторучку на подставку, она полуобернулась к сыну: – Меняешься – и не меняешься. И какой рассказ тебе понравился?
– “Студент”. Очень странный и очень простой рассказ. Бедный семинарист возвращается огородами домой с охоты, греется у костра в компании вдовы и ее дочери, костер напоминает ему вдруг о той ночи, когда схватили Христа… Апостола Петра окликают люди, сидящие у костров. Тогда тоже была холодная ночь… русская ночь… И Петр предает Христа. Вдова и ее дочь взволнованы рассказом студента, плачут, а студент думает…
– Андрюша, – мягким голосом остановила она сына, – не надо пересказывать, я помню. Анализируй. Ты переживаешь – но это лишь первая стадия постижения искусства, вторая – анализ. И будь естественнее… вот у тебя и девочки нету, ты иссушаешь сердце книгами.
Очки в тонкой золоченой оправе придавали ее лицу суховатое выражение.
Сын слушал ее насупившись. Ирине Николаевне стало жалко его. Она сняла очки и села в кресло, обхватив сына рукой за талию.
– Ну, не дуйся!
– Ма, я разбирал наши фотографии и случайно увидел бумаги…
Андрей запнулся и покраснел.
– Ну, бумаги. И что? Ты узнал, что я была замужем до твоего папы? Да. Он погиб под Москвой осенью сорок первого.
– А за что папу посадили в тюрьму? Почему вы никогда не рассказывали мне об этом?
– Зачем? Это ведь наша боль, папино несчастье… Блестящий офицер, молод, красив, горяч – и вдруг тюрьма, крах карьеры…
Что он сейчас? Мучение, а не человек. – Она спохватилась, почувствовав, как сын напрягся. – Он сам о себе так говорит,
Андрюша. А посадили… Как тогда сажали? Что-то не то и не так сказал – и пошел в лагеря по пятьдесят восьмой, десятой.
– Я не об этом, ма… – Андрей отвернулся. – Ты отказалась от папы, когда его посадили…
Ирина Николаевна со вздохом поднялась из кресла.
– Андрюшенька, милый, это была банальная процедура, сам папа мне и предложил это сделать. Все равно не помогло: меня выперли с работы. Пришлось уезжать сюда, здесь можно было устроиться по специальности. А после лагерей Сережа приехал ко мне. Тогда никто не придавал значения тому, что сегодня может показаться странным… необъяснимым… Боже, ты и вообразить не можешь, какое было время. – Она вернулась за письменный стол и надела очки. – У меня много работы, милый. Спокойной ночи.
В постели Андрей снова открыл Чехова – снова рассказ “Студент”.