У кромки моря узкий лепесток
Шрифт:
— Чем я могу вам помочь, товарищ? Я врач, — сказал он.
— Они развернут самолет. Они снова упекут меня в… — не договорил мужчина и заплакал.
— Успокойтесь, мы уже час как в полете и в Сантьяго не вернемся, уверяю вас. Это прямой рейс до Каракаса, без пересадок, там вы будете в безопасности, там вам помогут. Пойду посмотрю, нет ли чего-нибудь выпить, вам это сейчас необходимо.
— Лучше бы чего-нибудь поесть, — попросил мужчина.
В Венесуэле Росер подолгу ездила на гастроли с оркестром старинной музыки, давала концерты, обзавелась друзьями и прекрасно освоилась в обществе, правила сосуществования в котором отличались от тех, что были в Чили. Валентин Санчес представил ее всем, кому стоило, и открыл для нее двери культурной среды. Прошло уже несколько лет, как ее роман с Айтором Ибаррой закончился, но они остались друзьями, и она иногда навещала его. Инсульт сделал его инвалидом, и он с трудом говорил, но голова была ясная, как и раньше, а нюх на выгодные сделки, которые теперь осуществлял его старший сын, не ослабел. Он жил в доме, в верхней части Кумбрус-де-Курумо[40], откуда открывался панорамный вид на Каракас, выращивал орхидеи и коллекционировал редких птиц и автомобили ручной сборки. Это была закрытая территория,
— Видишь, Росер, как говорится, нет худа без добра. В кресле на колесиках я лучший муж, отец и дед, чем если бы ходил на своих ногах. И пусть ты мне не веришь, но я счастлив, — сказал он ей однажды, когда она пришла навестить его. Чтобы не нарушать душевный покой своего друга, она никогда не рассказывала ему, как важны для нее воспоминания о тех вечерах с поцелуями и белым вином.
Оба пообещали никогда не рассказывать своим супругам о прошлой любви, чтобы не ранить, но Росер обещание не сдержала. За те два дня, когда Виктора освободили из лагеря и когда он оказался в посольстве, они любили друг друга так, будто только что познакомились. Это было взаимное сияющее озарение. Им так недоставало любви, и когда они встретились, то увидели себя не такими, какими были, а теми, что притворялись, будто занимаются любовью на спасительном корабле «Виннипег», — юными и печальными, утешавшими себя тихим словом и целомудренными ласками. Она влюбилась в этого высокого и худого незнакомца, резкие черты которого, казалось, вырезаны из темной древесины; у него был нежный взгляд, и пахло от него свежевыглаженной одеждой. Он то удивлял ее, то смешил какой-нибудь незатейливой шуткой, ей было приятно, когда он словно учил наизусть карту ее тела или когда баюкал всю ночь, и она засыпала и просыпалась, положив голову ему на плечо, и она тоже говорила ему неожиданные слова, будто страдание разрушило ее всегдашнюю защиту и сделало сентиментальной. Виктор влюбился в эту женщину, любовь к которой раньше считал инцестом, поскольку воспринимал ее как сестру. Тридцать пять лет она была его супругой, но только в эти дни взаимного обретения он почувствовал, что она освободилась от груза прошлого, от своей роли вдовы Гильема и матери Марселя, и он увидел ее юной и свежей. В свои пятьдесят с лишним лет Росер сохранила чувственность, неукротимую энергию, воодушевление, и она ничего не боялась. Она ненавидела диктатуру так же, как и он, но она ее не боялась. Виктор пришел к выводу, что ей действительно никогда не было страшно — разве что летать на самолете, — даже в последние месяцы Гражданской войны. С той же выдержкой, с какой она приняла исход тогда, она встретила его и сейчас, она противостояла обстоятельствам, не жалуясь, не оборачиваясь назад, всегда устремив взгляд в будущее. Из какого несокрушимого материала сделана Росер? Кто он такой, чтобы ему так повезло прожить с ней столько лет? И каким болваном он был, когда не любил ее с самого начала так, как она того заслуживала и как он любит ее сейчас! Он в жизни не думал, что в его возрасте можно влюбиться, как подростку, и чувствовать желание, похожее на вспышку молнии. Он смотрел на нее с восхищением, угадывая за внешностью зрелой женщины маленькую девочку, которой Росер была, когда пасла коз на холмах Каталонии, невинная и прекрасная. Ему хотелось защитить ее, заботиться о ней, хотя он знал, что в час беды она сильнее его. Все это и многое другое он сказал ей в эти недолгие дни и повторял потом до самой ее смерти. Однажды, среди исповедей и воспоминаний, когда они делились душевной щедростью, невзгодами и тайнами, она рассказала ему об Айторе Ибарре, о котором до этого никогда не упоминала. Виктору показалось, что ему выстрелили в сердце, у него перехватило дыхание. То, что эта связь уже давно закончилась, как его уверила Росер, утешало лишь наполовину. Он всегда подозревал, что в поездках она встречается с любовником, и, возможно, не с одним, но признание в том, что у нее была долгая и серьезная связь, пробудило в нем былую ревность, которая могла бы разрушить нынешнее счастье, если бы Росер позволила этому случиться. Со свойственным ей безошибочным чутьем она заставила его поверить в то, что она не отняла у него ничего, чтобы отдать Айтору, что никогда не любила его меньше из-за того, что у нее был Айтор, потому что эта связь всегда была в отдельном уголке ее сердца и никогда не смешивалась с остальной жизнью.
— В те времена мы с тобой были большие друзья и супруги, мы доверяли друг другу и всегда были заодно, но мы не были любовниками, как сейчас. Если бы я рассказала тебе тогда, тебя бы это задело гораздо больше, ты воспринял бы это как предательство. В конце концов, ты ведь тоже не был мне верен.
Виктор вздрогнул, его собственные грехи не имели никакого значения, он едва о них помнил и даже не представлял себе, что она о них знает. Ее аргументы показались ему не слишком убедительными, и какое-то время он предавался размышлениям и переживаниям, пока не пришел к выводу о том, что увязать в прошлом бесполезно. «Что прошло, то прошло», — всегда говорила его мать.
Венесуэла приняла Виктора с тем же беспечным радушием, с каким принимала тысячи иммигрантов со всего света, особенно недавно прибывших из Чили, спасавшихся от диктатуры, и из Аргентины и Уругвая, бежавших от тамошней грязной войны, не говоря о колумбийцах, нелегально пересекавших границу в поисках лучшей жизни. Это была одна из немногих демократий, которые остались на континенте, где кругом царили безжалостные и жестокие режимы военных хунт, одна из самых богатых в мире стран благодаря нескончаемому потоку нефти, бившему из этой земли, а также благословенным залежам других полезных минералов, не говоря уже о роскошной природе
— Не обманывай себя, здесь полно нищих, особенно в провинции. Ни одно правительство не думает о бедняках; это порождает насилие, и рано или поздно страна заплатит за свое легкомыслие, — предупреждал Валентин Санчес Росер.
На Виктора, который выбрался из Чили, где все было строго упорядочено, натянуто и подавлено диктатурой, это беспорядочное веселье произвело настоящий шок. Он подумал, что люди здесь поверхностные, они ничего не принимают всерьез, сорят деньгами и слишком много хвастаются и что все это временно и скоро закончится. Он жаловался на то, что в его возрасте ему трудно адаптироваться, у него нет времени в запасе, но Росер разубеждала его: если в шестьдесят лет он может заниматься любовью, как молодой парень, адаптироваться в этой прекрасной стране будет легко.
— Расслабься, Виктор. Твое ворчание ни к чему не приведет. Боль неизбежна, но страдание выбираем мы сами.
О его высоком профессионализме здесь знали, поскольку многие хирурги, учившиеся в Чили, как раз у него и учились; ему не надо было зарабатывать на жизнь, став водителем такси или официантом, подобно многим иммигрантам, которые одним махом потеряли все и вынуждены были начинать с нуля. Он подтвердил свое звание и скоро стал оперировать в самой старой и престижной больнице Каракаса. У него было все, но он чувствовал себя неисправимо чужим и жил новостями, пытаясь понять, когда можно будет вернуться в Чили. Росер чувствовала себя прекрасно благодаря своему оркестру и концертам, а Марсель, окончив университет в Колорадо, работал в нефтяной компании Венесуэлы. Оба были вполне довольны, но тоже думали о Чили с надеждой вернуться.
Тем временем, пока Виктор считал дни до возвращения в Чили, 20 ноября 1975 года, после продолжительной болезни, умер Франко. Впервые за много лет Виктор подумал о том, чтобы вернуться в Испанию.
— Все-таки Каудильо оказался смертным, — так отреагировал Марсель, у которого страна его предков не вызывала ни малейшего любопытства; он был чилиец до мозга костей.
Но Росер решила ехать с Виктором, любая разлука, какой бы короткой она ни была, тревожила ее, не стоило испытывать судьбу; могло случиться так, что они больше не увидятся. Вселенский закон природы — это энтропия[41], все стремится к разрушению, к рассеиванию, люди исчезают, достаточно вспомнить, сколько людей исчезло во время Отступления, чувства бледнеют, и забвение накрывает человеческие жизни, словно туман. Необходимо обладать недюжинной волей, чтобы поддерживать стабильность своей жизни.
— Так думать свойственно беженцам, — возражала Росер.
— Так думать свойственно влюбленным, — поправлял Виктор.
Похороны Франко они смотрели по телевизору, эскадрон конных улан сопровождал гроб из Мадрида в Долину Павших[42], толпы людей отдавали честь Каудильо, женщины стояли на коленях, всхлипывая и утирал слезы, Церковь была с помпой представлена епископатом в роскошных облачениях для торжественной мессы, политики и известные личности были в строгом трауре, кроме чилийского диктатора, который был в императорском плаще, — то был нескончаемый парад Вооруженных сил, а в воздухе висел вопрос: что будет со страной после Франко? Росер уговорила Виктора отложить на год возвращение в Испанию. За это время они издалека наблюдали за переходом к свободе с королем во главе, который не был марионеткой в руках Франко, как все думали, но решительно повел страну к демократии мирным путем, обходя препятствия, чинимые неуступчивыми правыми, отрицавшими любые перемены из опасений, что без Франко они лишатся своих привилегий. Остальная часть испанцев ратовала за скорейшие реформы, которые неизбежно должны были помочь Испании занять свое место в Европе XX века.
В ноябре следующего года Виктор и Росер Далмау ступили на родную землю впервые с тех страшных дней Отступления. Они ненадолго задержались в Мадриде, который всегда был прекрасной имперской столицей и таковым и оставался. Виктор показал Росер кварталы с разрушенными бомбежкой домами, которые уже были восстановлены, и повел ее в Университетский городок, где стены еще хранили следы от пуль. Они съездили на берег реки Эбро, в те места, где предположительно погиб Гильем, но не нашли ничего, что напоминало бы о самом кровавом сражении в войне, которая унесла столько жизней. В Барселоне они разыскали старый дом семьи Далмау в квартале Рабаль. Названия улиц поменялись, так что они не сразу сориентировались. Дом сохранился, хотя и превратился в негодную рухлядь и, похоже, еле держался. Снаружи он казался необитаемым, но, после того как они долго стучали в дверь и несколько раз позвонили в колокольчик, им открыла девушка в замызганной индийской юбке, глаза у которой были подведены углем. От нее пахло марихуаной и пачулями, и она явно с трудом понимала, что нужно этой паре незнакомцев, поскольку пребывала в другом измерении, но в конце концов она пригласила их войти. С недавних пор дом был занят молодежной коммуной, приспособившейся к культуре хиппи с некоторым опозданием, поскольку во времена Франко они были запрещены. Супруги обошли комнаты, испытывая щемящее чувство пустоты. Стены были разрисованы какой-то мазней, штукатурка осыпалась, на полу лежали люди — одни дремали, другие курили, — повсюду валялся мусор, ванная и кухня заросли грязью, двери и жалюзи едва держались на полуоторванных петлях, пахло грязью, запустением и марихуаной.
— Теперь видишь, Виктор, прошлое возродить нельзя, — заметила Росер, когда они вышли на улицу.
Так же как был неузнаваем их дом, была неузнаваема и Испания. Сорок лет франкизма оставили неизгладимый след, это было заметно в общении с людьми и отразилось на всех аспектах культурной жизни. В Каталонии, последнем бастионе республиканской Испании, месть победителей была особенно суровой, а репрессии наиболее кровавыми. Их удивила вездесущая тень Франко. Все вызывало недовольство: безработица и инфляция, реформы, реализованные и нереализованные, власть консерваторов и отсутствие порядка у социалистов; одни ратовали за отделение Каталонии от Испании, другие за еще большую интеграцию. Многие из тех, кто покинул страну во время войны, вернулись, в большинстве своем состарившиеся в разочарованные, но для них здесь не было места.