У нас остается Россия
Шрифт:
В. Розанов - писатель талантливый и очень наблюдательный, но увлекающийся: каждую свою тему он берет как единственную и отдается ей, не считаясь с полнотой жизни и разнообразием населяющих ее тем. В другой раз, искренне и безотчетно отдавшись другой теме, он будет противоречить себе же, но на крыльях воодушевления не обратит на это внимания. Розанов подсчитал: «Сказать, что трудящихся у нас приходится половина на половину -много. Приходится на двоих трудящихся восемь полутрудящихся и вовсе не трудящихся...» Лихая эта арифметика лихостью своей даже нравится, потому что труд-то русский действительно «болен», но только не в сердцевине своей, не от природной неисправимой лени, а от такой «побочной» причины, как справедливость и несправедливость труда. Русский не хотел надрывать пуп на татарина, на барина, на мироеда, не может сейчас отдаваться «силушке» и «охотушке», когда Россия строится «неправильно», выталкивая его из полноправной жизни. Да и не дают ему работать, всякую «неправильность» надежней всего творить чужими руками. Но кто же, позвольте спросить, прежнюю-то Россию построил в шестую часть суши? Кто воевал за нее, ибо ленивый в работе труслив в бою? Разве деревенский житель может быть нетрудящимся, когда страда подгоняет страду и только глухой зимой выпадает короткий отдых? А «отхожий промысел»,
Но у русского водится одна странность: он не умеет тянуть размеренно и бесстрастно сколько угодно долго, как дятел или немец в бесконечных тук-тук-тук. Он бросается в работу отчаянно и порывисто, не жалея себя, а затем, обессилев, способен удариться в «праздник души». Способен, но способны на такой «зигзаг», считается, уж совершенно русские натуры, а они в большинстве никак не могут быть. Да и наверстывают потом задолженное с лихвой. Вот почему распорядители работ на Кругобайкалке, да и на всем Транссибе, предпочитали иметь дело с родными мужичками.
И уж коли завели мы об этом речь - у русского труда есть еще одна национальная особинка: он любит, чтобы его ценили, для него это дороже заработка. По крайней мере, так было. Устрой по-человечески, поговори уважительно, покажи, что нужно это не нарядчику, не подрядчику, а России, - горы свернет. И сворачивал на Кругобайкалке гору за горой; почему-то хочется думать, что этот энтузиазм возрастал всякий раз после приезда на стройку М. И. Хилкова, который умел и подбодрить, и поблагодарить, и навести справедливость между распорядителями и производителями работ.
Как ни скупа, как ни малоразговорчива история Кругобайкалки на подробности повседневной жизни в годы ее сооружения, она оставила немало свидетельств непримиримости, чуть ли не враждебности отношений между подрядчиком и рабочим. Опять тот же мироед (бывало, что и в форме железнодорожного инженера), обсчитывающий мужика, экономящий на его почти зверином житье-бытье, на технике безопасности, не признающий болезней, грубый, изворотливый, способный шантажировать даже и администрацию дороги. Первое имя среди таковых - Бонди, он упоминается чаще всего. На значительном отдалении от него, но в том же ряду - Арцыбашев, Березовский... Урон, нанесенный ими казне, человеческому достоинству рабочих и доброму имени Кругобайкалки, был в то время куда больше, чем «болезнь» русского труда, которая, кстати, недружелюбием и обманом почти всегда и вызывалась. Не водилось же, кажется, совершенно этой «болезни» на участке А. В. Ливеровского, ни одной жалобы «к нам» оттуда, а ведь был этот участок самым тяжелым, это у него, у Ливеровского, километр рельсового пути доходил по стоимости работ до миллиона рублей. Не осталось пятен на репутации итальянских подрядчиков Андреолетти и Феррари, нашенского крестьянина Половинкина. Иркутский предприниматель Кузнец, взявший на себя гужевую и железнодорожную переправу по байкальскому льду и имевший подряд на строительство тоннелей, был, бессомненно, из крупных хватов, но усердие его оставалось в рамках закона и профессиональной и гражданской порядочности.
От тех времен сохранилось множество фотооткрыток - тогда, слава Богу, понимали, насколько важно оставить память об этой стройке. Всматриваешься теперь в них с пристальностью изыскателя, надеющегося найти какую-то особую тайну лица как общего, народного выражения, которое сказало бы, что дало тогда, тоже в смутные годы, духовный глазомер выбрать самую правильную в отеческой судьбе дорогу - Транссиб. Фотография сто лет назад была еще молода, и люди любили позировать. Они, и верно, становились в позу и замирали, словно говоря: а ищите-ка вы этот глазомер сами! А вокруг прорва работы: развороченные горы, распочатые тоннельные лазы, еще не обузданные реки, в которые только-только начинают ступать мостовые быки, выгрузка с баржи металлоконструкций, теска камня, вагонетки и лошадки, бородатые мужики и совсем безусые мальчишки... Вид бравый, взгляд твердый. Никаких сомнений в этой позе и этом взгляде, что на тот час именно здесь центр России, главное ее дело, а не в Петербурге, не в Москве и даже не на японском фронте.
* * *
Мы слабопамятливы.
В семидесятых годах минувшего столетия семь лет (именно лет, летами, а не полными годами) прожил я в порту Байкал, поселок которого разместился в четырех падях по бокам знаменитого мыса Баранчик в истоке Ангары. Две пади спускаются к Ангаре и две - к Байкалу. Мой домишко, поставленный когда-то в начале Кругобайкалки, по-видимому, для стрелочника, держался отдельно, как и полагается, возле путей. «В начале Кругобайкалки» - и по времени в пору ее строительства в начале, и по ходу в сторону Култука. Порт и станция расположились на мысу, там причалы и отстои для флота, там же и отсыпанный в море каменный мол с вилкой, где швартовались во времена паромной переправы ледоколы. С тех пор до семидесятых, о которых речь, минуло более полувека, срок для человеческой жизни немалый, но для истории и памяти вполне доступный, большого труда дотянуться до него, казалось бы, не должно быть. Не забылось же нами военное лихолетье, которое мы хватили мальчишками и до которого нас отделяют от дня сегодняшнего примерно те же самые сро -ки, - и не только не забылось, а озаряется до сих пор «вечным огнем», высвечивающим малейшие подробности. А для портового и железнодорожного поселка породившие его события начала ХХ века были, бессомненно, яркой, шумной, фантастической жизнью, в огромных объемах шла перевалка грузов и пересадка людей, паровозные гудки перекликались с гудками ледоколов, конское ржание -с командами распорядителей, грохот байкальских волн - с лязгом металла. Сюда один за другим прибывали персоны царской семьи и министерские персоны, знаменитые писатели и путешественники, месяцами околачивались зарубежные журналисты, итальянская речь рабочих и инженеров перебивалась китайской, а китайская - турецкой, изысканный русский язык аристократов - блатным языком каторжников. Здесь на путях стоял вагон-церковь, и колокольный звон на воздушных волнах уносился далеко-далеко за море; говорят, что он слышен был в Танхое. Не было по всему Транссибу и по всей Сибири другого такого поселка, жилого и путейского узла, не было даже города,
от которого в подобной же степени зависела бы судьба многих российских событий.
И вот через 50-60 лет будто кануло все это в небытие. Никаких отзвуков оттуда, из бурлившего прошлого, никаких воспоминаний
Жизнь самая патриархальная, машинной дороге в скалах и падях улечься было негде, тоннели и галереи казались вечно полусонными, в них на снятой ветке ставили копны, чтобы не мочило под открытым небом. Туристы тогда, в начале 70-х, Кругобайкалку еще не открыли, и можно было уйти по рельсам в полном одиночестве далеко-далеко, не встретив ни одной души, разве что прострочит мимо на мотоцикле по боковой тропинке покосник с притороченными вилами. И так приятно было идти и идти неизвестно сколько и куда без всякой надобности, отдаваясь настроению и удовольствию дышать и любоваться окружающей тебя красотой. А уж если по сухой осени пойдешь - лучше и не бывает. С одной стороны лениво и сыто плещет Байкал, с другой, от полыхающих в красках гор, доносит теплом. Все вызревшее, умиротворенное, томное - и душа твоя тоже настолько полнехонька, точно привела тебя в рай. Присядешь на нагретый камень и перед одним тоннелем, и перед другим, попытаешься в полудреме представить, что это были за люди, оставившие нам это благолепие, и не можешь представить, кажется, что так было всегда, со времен сотворения мира, что благолепие это есть не что иное, как боголепие. Оглянешься на Байкал, воркующий внизу: да ведь и ему теперь не представить, как бы быть ему без Кругобайкалки, без прекрасной и по-вдовьи тихой своей дочери, которую он не сразу признал, не сразу принял от людей и без которой теперь не чает своей судьбы.
На 80-м километре, где когда-то был блокпост, непременно сворачивал я в таежную сторону. В глубине распадка там большой фасонистый дом периода, как говорят архитекторы, «железнодорожного модерна» той поры, когда настилались вторые пути. Назначение его было самое рядовое - путевая полуказарма, но выглядел он так, будто и в Европе побывал, и от родины не отстал: высоконький и одновременно приземистый, угловатый, узловатый, но того масштаба и тех линий, когда нигде не торчит и нигде не жмет. Приятно было и любоваться ею, этой полуказармой, со стороны, тянуло посидеть и внутри. От нее начиналась тропа вдоль речки в брусничник и голубичник, и миновать ее никак было нельзя. Брошенную и полуразрушенную, вот-вот, казалось, готовую рухнуть, ее привел в порядок и «подбодрил» мой товарищ, преподаватель университета, мастер на все руки, Валерий Зиновьев, сопрягшись с кем-то еще, и мы по дороге в ягодник обязательно заходили с ним посидеть в ее стенах и отдавались старине и теплому, какому-то молитвенному, полушепотливому, ничего не значащему, из нутра наплескивающемуся разговору. Потом в мастерской у иркутской художницы Галины Новиковой я вдруг увидел этот дом во всей его благородной старости и в нимбе осенней позолоты - увидел и с таким, должно быть, воодушевлением, как о родном, родительском, стал о нем говорить, что художница тут же порывисто и вручила мне этот холст. Позднее, вроде уже и отреставрированный, дом сгорел. Сожгли, наверное. Сожгли, чтобы сжечь, так же как мой товарищ не дал ему упасть, чтобы он жил. Недавно поставили на его место по сохранившимся чертежам новодел... Но что такое новодел? Это как ребенок из пробирки - живым не пахнет. И стоит этот новодел, озирается, не понимая, к чему он здесь и что от него требуется. Много что сожжено на Кругобайкалке из деревянной ее красы. Или разобрано на дрова. Варварство любит идти следом за совершенством, и прошлось оно разбойно по всей заповедной дороге. Наполовину опустел, разобранный на дрова или сожженный из азарта к разрушению, поселок Маритуй, самый большой и красивый на Кругобайкалке, картинно и весело протянувшийся по долине реки почти на километр. Жизнь здесь кроилась полной мерой: церковь, железнодорожное училище, метеостанция, больница, средняя школа; уже в 1908 году маритуйские театралы, не отставая от столиц, поставили на клубной сцене «На дне» М. Горького. В Маритуе в послевоенные годы напитывался красотой, добротой и чувством справедливости Леонид Бородин, известный бунтарь в борьбе за эту справедливость в советское время и автор дивной и нежной повести «Год чуда и печали». И автор книги о судьбе ледокола «Байкал» историк Алексей Тиваненко вышел из Маритуя, одним из первых начал он разыскания о паромной переправе и о гибели «Байкала», одним из первых стал добиваться, что -бы Кругобайкалку взяли на государственную охрану. А сколько железнодорожников, командиров производства с громкими именами маритуйского происхождения, сколько учителей и воинов! Будто то был город! Неужели это закон на все времена, что после полной и созидательной жизни - жизнь полая, пустая, выдирающая все, что засеяно было благой деятельностью?!
В середине 70-х Кругобайкалка всколыхнулась от спячки, когда загремел БАМ и в порт с Транссиба потянули грузы для переправки на северный Байкал. Все пути за моим домиком до станции заставлены были вагонами и платформами, на грузовом причале срочно смонтировали портальные краны, в поселке стало людно от проезжего народа. И у «мотани» прибавились вагоны, он теперь назывался рабочим поездом - и верно, каждое утро рабочие уезжали на укрепление рельсового пути и байкальского берега. Горячки не было, основные грузы шли через Тайшет на Лену, но рабочий ритм года три-четыре был, и портальные краны через дорогу перед моими окнами с лязгом загружали сухогрузы и баржи днем и ночью.