У нас все хорошо

Гайгер Арно

Филипп на мгновение отворачивается к окну. Монотонно читает названия двух населенных пунктов на дорожном щите:

— Пеггау, Дойчфайстриц.

Затем он снимает с левого уха висевшую на нем веточку с вишнями, отправляет ягоды в род, отрывает от каждой ножку, высовывает в открытое окно и дает встречному ветру подхватить их.

— Ну давай, Филипп, расскажи нам что-нибудь, — просит Петер.

На лице мальчика обиженное выражение. Он открывает рот, но тут же закрывает его снова, не произнеся ни слова.

— Я жду с нетерпением, — добавляет Петер.

Его жилистые, загорелые руки сжимают верхнюю половину руля. У цементного завода под Пеггау он резко вписывает машину в крутой левый поворот. Филипп наваливается на Сисси, которая отпихивает его назад в угол.

— Сиди на своем месте.

— Что я могу поделать?

— Вон там есть

ручка, держись за нее.

Правая рука Филиппа тянется наверх, к ручке над окном, обтянутой тканью. Свободную левую он кладет себе на живот, немного двигает ею туда-сюда и зевает. Затем уныло отворачивается в сторону, и одна прядь волос на макушке встает торчком из-за резкого завихрения воздуха в машине. Он осматривает свой нетренированный правый бицепс, напрягая и расслабляя руку. Поверх бицепса он видит пейзаж, то открывающийся взору, то вновь исчезающий, а после Пеггау какое-то время наблюдает за медленно текущей, безмолвной рекой, похожей на серо-голубую ленту.

Вот какой-то прохожий на другом берегу бросает в воду палку, чтобы его собака достала ее. Филипп следит за собакой, но машина уже проехала дальше и делает новый поворот.

— Филипп, мне было бы очень интересно послушать одну из твоих историй, — произносит Петер.

Автомобиль тем временем преодолел подъем и начинает катиться под горку. Петер машинально переключает скорости. Осмотрев дорогу перед собой, он через плечо бросает взгляд на сына. О чем думает сейчас Филипп? Трудно сказать. Неподвижно и отстраненно сидит он в своем углу, прислонившись к дверце боком. Может статься, что под сонливостью Филиппа скрывается обостренная бдительность. Петер слышит, как Сисси начинает щелкать резинкой на запястье. Он буквально чувствует, как больно от этого руке. «Сейчас опять посыплются колкости. Надо бы чем-то занять этих двоих», — думает Петер.

— Может, вы что-нибудь споете? А? Ну как? — раздается его предложение потомству. — Для поднятия духа и общественной морали. Что? Ну-ка, ну-ка! Вот так! Это мне нравится! Это мне по душе.

Мальчик отвечает на его вызов, ничего особенного, конечно, но все-таки: Когда же наступит настоящее лето, такое, как раньше не раз бывало. Это простенькая песенка о солнечных ожогах, которые подстерегают на местных пляжах на берегу, о нормированном распределении воды и о надежде на то, что и в будущем нас ожидают жаркие дни полныесолнцасиюнядосентября-я-я. Ни слова о любви, разбитом сердце или жажде свободы в грешном далеке. Смешная и незатейливая песенка. Филипп поет ее медленно и тягуче (так течет летом река, неся свои мутноголубые воды), и хотя он не без шарма подражает гортанному голландскому акценту Руди Каррелла [80] , песня звучит трагично.

80

Руди Каррелл — популярный телеведущий, медийная звезда немецкого телевидения.

Когда он заканчивает пение, Сисси говорит:

— Сейчас чудесное лето, не понимаю, что с тобой.

— Но не как раньше.

— А когда было это раньше?

— Ну тогда, раньше.

— Когда раньше?

— Когда мы с мамой были в Венеции.

Год от года таких непроизвольных воспоминаний детей об Ингрид становится все меньше и меньше, утихает и боль, которую эти фразы пробуждают в своем тихом брожении. Петер помнит, как пугался он поначалу, когда дети, сидя, например, за кухонным столом, вдруг замечали:

— Сегодня мы в первый раз едим яблочные оладьи без мамы.

При этом дети не бросались в слезы, они произносили эти фразы чаще всего как бы между прочим, ну, если поточнее выразиться, как прискорбные указания на то, как сильно все переменилось и, словно цепная реакция, затронуло бесконечное множество различных мелочей. Дети делали эти замечания, потому что в них они чувствовали возможность как-то зацепиться за прошлую жизнь с Ингрид методом от противного: мы делаем это, а вот мама этого уже не делает.

Ингрид. Этот замечательный, унесенный смертью и такой далекий теперь человек. Они только что приехали тогда из Венеции. Там они без проблем отыскали площадь Святого Марка, используя как указатели гладко отполированные миллионами рук углы улочек и перила мостов. Это была идея Ингрид.

Потом это воскресенье. Последний день перед тем, как Ингрид должна была после отпуска вернуться на работу

в больницу. Она собирает купальные принадлежности и сажает детей в свою машину. Ее молодая коллега-врач, муж которой имеет моторную лодку, пригласила их поехать покупаться. На Ингрид красное бикини, которое Петер купил ей в Италии на уличном базаре, она смеется и наслаждается солнцем, неспешным течением Дуная, жизнью. Она еще так далека, очень далека от смерти и в то же время, как и каждый из нас, отделена от нее всего лишь случайностью. Она говорит, какой чудесный сегодня день, прыгает с носа лодки, ныряет в воду, брызги разлетаются от ее ног, вода смыкается, и Ингрид уже больше не поднимется на поверхность. Одна минута, две минуты. Так быстро, так легко умереть, никакого движения на воде, ни одного звука не доносится из глубины, не следовало переходить с Дунаем на «ты», утонуть можно и в его прекрасных водах. Как? Что произошло? Ее браслет зацепился за велосипед, затянутый в грунт и наполовину торчащий из донной гальки, она дергает руку, вместо того чтобы вытащить ее из браслета, выскользнуть из него, как она часто, не обращая внимания на это, стаскивала его перед сном с запястья, часто, уже сидя на краю постели, разговаривая при этом и не глядя на то, что делает, у нее уже гематома на руке, ломаются ногти другой руки, рвется мышечная ткань плеча, она дергает, браслет гнется, но держит ее, раз и навсегда. А Ингрид? Она глотает дунайскую воду, вода проникает в легкие, она откашливается, но под водой не получается кашлять, она врач, она знает, это не поможет, под водой нельзя откашляться, она знает, что человек умирает, когда вода проникает в легкие, она не хочет умирать, не хочет, она еще надеется, дергает и рвет руку, она бьется, но она висит на браслете, если бы браслет сейчас сломался, то да, она бы наверняка, отпусти, скорее наверх, если бы браслет сейчас, она бы еще наверняка, но он держит, нет, да отпусти ты, но нет, она бы наверняка еще смогла, она цепляется за жизнь, отпусти, ба-ба…

Ужасающая действительность: это не только спокойное, расправившееся по течению реки тело и распущенные волосы, которые течением относит в сторону, не только последний пузырек воздуха, поднявшийся из легких Ингрид на поверхность, чтобы задержаться там на мгновение сверкающим колпачком на спокойно движущейся воде и навсегда потом исчезнуть. Это и то, что происходит в лодке и в воде вокруг нее, где продолжается жизнь (о чем поют шлягерные певцы). Муж коллеги ныряет в поисках Ингрид до тех пор, пока не захлебывается сам. Его жена выпускает все сигнальные ракеты, какие только есть в ящике со спасательными средствами. Женщина выбрасывает буек, бросает на воду спасательный круг, который дрейфует вниз по течению Дуная. Сисси зовет маму, раз двадцать подряд, и зов затихает, мама, мама, уносимый прочь речным ветром, девочка, Сисси, должна была бы звать мать, опустив голову под воду, но нет, она не делает этого, она сидит съежившись в лодке, ей тринадцать, на узкой пластмассовой скамейке, Сисси, зажав голову между коленями, закрыв ее руками, она плачет. А Филипп, он смотрит на воду, он ждет, что мама вынырнет, его мама, смеясь, покажет им язык и еще камышовую тростинку, через которую она дышала под водой, как в том вестерне Джон Уэйн, Rio Lobo, этот фильм Филипп смотрел вместе с отцом, он считает до ста, мама, ну ты и напугала нас, это уже и не смешно вовсе, потом он начинает сначала… семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один…

Говорят, если окунуть голову в Дунай, в реку, которая каждый день разная, то можно услышать звук, похожий на пение, издаваемый, по слухам, донной галькой, перекатываемой подводным течением.

Такой невероятный случай, совершенно нелепый случай.

Петеру хотелось бы, чтобы Ингрид вернулась посмотреть, как он справляется без нее, так как ему кажется, что справляется он совсем неплохо, с тех пор как они пережили то первое время, когда он жил со свинцовым грузом на сердце и под тяжестью бремени диктовал детям домашние задания, на что Сисси однажды заметила:

— Папа, мне кажется, ты соскучился по своим школьным годам.

Ему хотелось бы, чтобы Ингрид вернулась и согласилась бы с ним, как им сейчас было бы хорошо, потому что с тех пор много чего случилось и изменилось, время многое расставило по своим местам.

И ему хотелось бы, чтобы они снова были одной семьей, а мир вокруг — таким прекрасным, как в альбоме, где цветут деревья в саду, а заходы солнца несказанно великолепны, и чтобы они читали вместе хорошие книги, а дети гордились бы ими и с радостью возвращались домой.