У последней границы
Шрифт:
В эти дни, когда творческий огонь нуждался в поддержке, когда его нужно было оберегать, ни Алан, ни Карл Ломен не подчеркивали, чем угрожает Аляске финансовая мощь, вроде той, что исходила от Джона Грэйхама. Эта банда во всем своем могуществе боролась за то, чтобы уничтожить прежнее законодательство и поставить Аляску под контроль группы в пять человек, которая завладеет всеми богатствами страны и принесет больше вреда, чем удушающая охранительная политика. Скрывая свои опасения, Алан и Ломен проявляли оптимизм людей с несокрушимой верой.
Много раз за эту неделю у Алана бывало желание заговорить о Мэри Стэндиш. Но, в конце концов, он даже Карлу Ломену ни единым словом не обмолвился о ней. С каждым днем ее образ становился все более близким ему, сокровенной
Карл Ломен отправился вместе с ним до местонахождения своих пастбищ на полуострове Чорис. Сто миль, отделявшие их от Шелтона, они проделали по узкоколейной железной дороге. Порою Алану чудилось, что Мэри Стэндиш находится с ним. Он мог ее видеть. С ним начало происходить что-то странное. Бывали мгновения, когда перед ним мягко светились глаза девушки и ее губы улыбались ему; ее присутствие казалось таким реальным, что он заговорил бы с ней, если бы не было Ломена.
Алан не боролся с этими галлюцинациями. Ему приятно было думать, что она сопровождает его в сердце Аляски, забираясь все дальше и дальше в горы и тундры. Здесь раскрывается перед ней постепенно во всей своей волшебной красоте и полном великолепии новый мир, подобно великой тайне, с которой спадают покровы. И действительно, в этих бесчисленных милях, лежавших впереди, и в тех, которые уже остались позади, было чудо и великолепие жизни, зарождавшейся на Севере. Дни становились все длиннее. Ночи, какими их успела узнать Мэри Стэндиш, исчезли. 20 июня день продолжался двадцать часов, с прекрасными сумерками между заходом солнца до утренней зари. Время сна теперь перестало зависеть от захода и восхода солнца, а регулировалось часами. Мир, промерзающий насквозь на семь месяцев, с шумом раскрывался, подобно огромному цветку.
Выехав из Шелтона, Алан со своим спутником посетили несколько десятков знакомых в Свече, а потом продолжали путь вниз по реке до Киолика, расположенного у залива Коцебу. Моторная лодка Ломена, управляемая лапландцами, доставила их на полуостров Чорис, где находилось пятнадцатитысячное стадо оленей Ломена. Там Алан провел неделю. Он горел желанием двинуться дальше в путь, но старался скрыть свое нетерпение. Что-то побуждало его спешить. В первый раз за многие месяцы он услышал гулкий топот оленьих копыт. Это казалось ему музыкой, диким призывом его собственных стад, торопивших его вернуться домой.
Неделя наконец миновала, и все дела были закончены. Моторная, лодка отвезла Алана к заливу Коцебу. Наступила уже ночь, как показывали часы, когда он тронулся в путь вверх по течению Киока, но было еще светло. Лапландец Павел Давидович вез его в лодке перевозной компании. Днем на четвертые сутки они прибыли к Красной Скале, лежавшей в двухстах милях от устья извилистой реки Кобок. Алан и его спутник вместе пообедали на берегу. Потом Павел Давидович медленно поплыл назад и все время махал рукой на прощание, пока лодка не скрылась из виду.
Только в тот момент, когда в отдалении замер шум от моторной лодки русского, Алан в полной мере ощутил волну свободы, охватившую его. Наконец-то после месяцев, казавшихся годами, он был один.
К северо-востоку простирался никому неведомый, прямой как стрела путь, который был так хорошо знаком ему. Этот путь в сто пятьдесят миль не был занесен ни на одну карту; он по незаселенной местности вел как раз к его стране, расположенной по склонам Эндикоттских гор. Легкий крик, сорвавшийся с губ самого Алана, заставил его двинуться в путь. Он как будто крикнул Тотоку, и Амок Тулику, и Киок, и Ноадлюк, что он идет домой, что скоро он будет с ними. Никогда еще эта скрытая от мира страна, которую он сам открыл для себя, не казалась ему такой желанной, как в эту минуту. Ей предстояло нежно успокоить те сладостно-болезненные воспоминания, которые стали теперь частью его самого. Родные места простирали к нему руки, понимая и приветствуя его и поощряя быстро и бодро пройти расстояние, отделявшее его от них. И Алан готов был откликнуться на их зов.
Он взглянул на часы. Было пять часов пополудни. Он рано проснулся этим утром, но не чувствовал желания отдохнуть или поспать. Дурманящий мускусный запах тундры, доходивший до него сквозь редкий лесок на берегу реки, опьянял его. Ему хотелось скорее очутиться в тундре, чтобы там растянуться на спине и любоваться звездным небом. Алан жаждал выйти из лесу и почувствовать вокруг себя беспредельное открытое пространство. Какой безумец дал этой стране название «бесплодной»? Какими глупцами были те люди, которые так обозначили ее на карте! Алан закинул на спину вещевой мешок и взял в руку винтовку. «Бесплодная страна»?
Быстрыми шагами пустился он в путь. Еще задолго до того, как наступили сумерки, перед ним открылась во всем своем великолепии «бесплодная страна» для составителей карт, — а для него рай.
Алан стоял на бугорке, залитом багряными лучами солнца, и, опустив мешок на землю и обнажив голову, оглядывался вокруг себя. Прохладный ветерок играл его волосами. Если бы Мэри Стэндиш была жива и могла видеть все это! Он протянул руку вперед, как бы приглашая ее смотреть. Имя девушки было в сердце Алана, и оно готово было сорваться с его губ. Перед ним расстилалась безграничная тундра, уносившаяся вдаль, подобно волнующемуся морю, — безлесная земля, зелено-золотистая от бесчисленных цветов, кишела жизнью, неведомой лесным странам. У его ног раскинулся громадный остров незабудок, белых и иссиня-красных фиалок. Их сладкий аромат опьянял его. Впереди лежало белое море ромашки, среди которой виднелись высокие ярко-красные ирисы. А дальше, куда только мог достать человеческий глаз, тихо шелестела и покачивалась от ветерка его любимая пушица. Через несколько дней ее семянные коробочки вскроются, и тундра покроется белым ковром.
Алан прислушивался к шуму жизни. Несмотря на то, что солнце все еще высоко стояло в небе и разливало тепло, повсюду слышалось тихое пение птичек, готовившихся ко сну. Сотни раз ему приходилось наблюдать этот чудесный инстинкт пернатых, чувствовавших время сна в те месяцы, когда не бывает настоящей ночи. Подняв свой мешок, Алан снова пустился в путь. С отдаленного пруда, спрятавшегося в сочной траве, донеслись сумеречные крики гнездившихся там диких гусей вместе с довольным кряканьем диких уток. Слышались, наподобие звуков флейты, музыкальные ноты одинокого селезня и жалобные крики куликов; а там, дальше, где на краю горизонта сгущались тени, раздавались резкие, неприятные крики цапли. В группе ив чирикал дрозд, горло которого успело устать за день, и лились нежные звуки вечерней песни реполова. Ночь! Алан тихо рассмеялся. Бледное зарево заходящего солнца освещало его лицо. Время сна! Он посмотрел на часы.
Было девять часов, а цветы меж тем все еще сверкали в лучах солнца. А там, в Штатах, они называют это промерзшей страной, ледяным и снежным адом на краю света, местом, где выживают только наиболее приспособленные. На протяжении всей истории человечества приходится сталкиваться с подобной глупостью и невежеством, хотя люди и считают себя высшими существами, венцом творения. Это было смешно, но в то же время трагично.
Наконец Алан подошел к сверкающему пруду, окруженному рощицей. Сумерки сгустились в бархатистой впадине. Маленький ручей вытекал из пруда. Здесь, около ручья, он набрал осоки и травы и разостлал одеяло. Царила глубокая тишина. В одиннадцать часов еще можно было различить болотную дичь, спавшую на поверхности пруда. Вот начали показываться звезды. Стало темнее. Солнце закатилось, окрасив небо багрянцем. Наступила белая ночь — перерыв на четыре часа, во время которых свет боролся с тьмой. Устроив подушку из травы и осоки, Алан лег и заснул.